Это была не женщина, выглядывающая из-за чего-то с вытянутыми вверх руками, это была ныряльщица. На перевернутом рисунке запечатлен момент, когда руки и голова только входят в воду, отчетливо вырисовываясь на фоне пустоты внизу.
Я продолжала вглядываться. Стоило мне перевернуть лист, как я поняла – теперь правильно.
Издалека донеслось монотонное гудение лодочного мотора, моя рука непроизвольно потянулась к горлу и так и осталась, по мере того как звук становился ближе. Я представила, как Уит подплывает к острову, видит каноэ Хэпзибы и гадает, кто это. Звук резко оборвался, когда он выключил мотор. Залаяла собака. Макс.
Ожидание волной нарастало в груди, странная эйфорическая энергия, все больше и больше мешавшая мне спать и есть и без конца рисующая картины нашей близости, сделала меня безрассудно смелой. Превратила в кого-то другого. Была не была!
Первым я увидела Макса. Он вприпрыжку подбежал ко мне, язык свешивался на сторону. Я нагнулась погладить его и тут увидела Уита, переступавшего через гниющий пальмовый ствол. Заметив меня, он остановился.
Учащенно дыша, я продолжала почесывать голову Макса.
– Значит, вот он, приют отшельника, о котором не знает аббат, – сказала я.
Уит все еще стоял неподвижно и молча. На нем была все та же рубашка, на шее висел крест, а в руке он держал желтовато-коричневый полотняный мешок. Мне показалось, что в нем книги. Лицо его было затенено ровно настолько, что я не могла прочесть написанного на нем выражения. Я не понимала, скован ли он радостью или удивлением. Это мог быть трепет. Он прекрасно понимал, что я здесь делаю. Все его тело выдавало, что он понимает это.
Сунув руку в карман, он направился ко мне. Я заметила седые пряди, светившиеся в его волосах.
Подойдя к мольберту, он бросил мешок и присел на корточки рядом с моим рисунком, чувствуя облегчение, как мне показалось, от того, что теперь у него есть занятие.
– Хорошо. Очень необычно.
Я провела большим пальцем по безымянному – там, где раньше было обручальное кольцо. Кожа в этом месте казалась обнаженной и какой-то новой. Нежной. Уит притворился, что разглядывает рисунок.
– Надеюсь, вы не против, чтобы я приезжала сюда рисовать, – сказала я. – Наверное, мне надо было спросить разрешения, но… понимаете, не так-то просто снять трубку и позвонить.
– Вы вовсе не должны спрашивать моего разрешения. Это место принадлежит всем. – Уит поднялся, но продолжал глядеть вниз, на рисунок, стоя спиной ко мне.
Трава вокруг нас колыхалась, как водоросли. Мне захотелось подойти, обнять его, прижаться щекой к его спине и сказать: «Все хорошо. Так было предначертано», но это было не в моих силах. Он должен был услышать это как-то иначе, почувствовать нутром. Уит должен был поверить в справедливость этого, как я.
Он выглядел болезненно скованным, стоя так, и я подумала: старается ли он услышать голос, который подскажет, что ему делать, голос, который не может ошибиться, или он попросту хочет отгородиться от меня?
Я сказала себе, что постою тут босиком еще минутку, пока не станет окончательно ясно, что единственный достойный выход – это надеть сапоги, собрать свои художества и удалиться. Я поплыву обратно и никогда больше не заговорю об этом снова.
Уит резко обернулся, словно услышав мои мысли. Шагнув к нему, я оказалась достаточно близко, чтобы почувствовать соленый запах, исходивший от его груди, от влажных кругов под мышками. Солнце вспыхнуло в синеве его глаз. Он привлек меня к себе и обнял.
– Джесси, – шепнул он, зарываясь лицом в мои волосы.
Я закрыла глаза и прильнула ртом к его груди, провела губами по его коже, пробуя на вкус горячую впадинку между ключиц. Я расстегнула каждую маленькую белую пуговку, целуя кожу под рубашкой. Деревянный крест закрывал середину грудной клетки, и мне пришлось отодвинуть его, чтобы поцеловать это место.
– Подожди, – попросил Уит, снял через голову кожаный шнурок, на котором висел крест, и бросил его на землю.
Когда я дошла до пуговицы, прятавшейся под ремнем, я потянула рубашку, вытащила ее из джинсов и продолжила расстегивать до конца, пока она не распахнулась, развеваясь на легком ветру. Уит наклонился и поцеловал меня. У поцелуя был вкус вина, оставшийся после мессы.
Он провел меня в испещренный солнечными пятнами шалаш, снял рубашку и расстелил на земле, потом раздел меня, сняв футболку через голову, расстегнул брюки защитного цвета и опустил до лодыжек. Я перешагнула через упавшие брюки, оставшись в легких голубых трусиках и такого же цвета лифчике, и замерла, позволив Уиту разглядывать себя. Сначала он посмотрел на мою талию, ту извилистую линию, где она переходит в бедра, потом бросил быстрый взгляд на мое лицо, прежде чем позволить ему блуждать по моим грудям, опускаясь все ниже.