Нарядный офицер обратился к новобранцам, голос его звучал как треснувшая жестяная труба — немного визгливо, неразборчиво, с тщеславным высокомерием:
— Хочу кратко проинформировать вас, господа! Вы приписаны к третьей роте восемьдесят шестого пехотного полка. Я ваш командир, меня зовут обер-лейтенант Прускопп. Вот он, — офицер показал на толстяка, — гаупт-фельдфебель Швахула. Со своими унтер-офицерами вы еще познакомитесь. — Он бросил взгляд на группу сторожевых псов, преданно и беспокойно переминавшихся перед строем. — Мы постараемся хотя бы немного приобщить вас к дисциплине, порядку и чистоте, а также обучить ремеслу пехотинца. Но главное — в вашу кровь и плоть должно войти послушание! Кроме того, вы должны усвоить старый прусский принцип: служба службой, а шнапс шнапсом. Хотя некоторые из вас за последние пять с половиной лет и получили определенное представление о дисциплине, но с настоящим мужским воспитанием вы познакомитесь тут у нас. Поэтому перед началом вашей службы воздадим хвалу тому, кому мы всем обязаны: нашему фюреру! — Он выбросил вверх руку, и весь строй трижды, как положено, гаркнул «хайль!» в честь обожествляемого изверга.
Кристоф не отрывал глаз от вечернего неба, манившего в просветы между этими кошмарными зданиями, оно будто звало вдаль и при этом переливалось всеми красками — от нежнейшего розового до кроваво-красного, проглядывавшими между пушистыми серыми облаками, словно тысячи ступеней достойной человеческой жизни; он же стоял здесь в преддверии царства тупости…
Далеко позади осталось все прекрасное; он вспоминал родное лицо матери, и грусть, которую он увидел в ее глазах при прощании, теперь разрывала его сердце здесь, в этой пустыне из камней и песка, пропитанной серыми, тупыми идеями, здесь, перед этим никчемным офицериком с безжизненным голосом. Он опять почувствовал, что на глаза набегают слезы, и внутренний голос шепнул, что ему только теперь доведется понять, что такое страдание. Да, все предыдущие муки были вполне терпимыми, живыми, полными сладкой магии атмосферы, которую он сам создавал; а здесь государство его обрекло на грубые и жестокие страдания, он был отдан на растерзание палачам…
Небо теперь казалось темно-красным сводом пламени, которое вспыхивает в последний раз перед тем, как погаснуть; потом наступили долгие приятные сумерки осеннего вечера. Кристоф никак не мог взять в толк, что и здесь бывают сумерки, что и здесь солнце тоже заходит. Ведь он был уверен, что попал в совершенно другой мир, более того, войдя в эти ворота, он всем своим существом почувствовал, что здесь жизнь кончается. Но на самом деле и солнце здесь тоже садилось, и на ночном небе высыпали звезды, и за вечером следовала ночь, а за ней новый день — то есть жизнь продолжалась. И это казалось ему самым страшным.
Первые девять человек длинной шеренги рекрутов попали в подчинение унтер-офицера Винда, помощником у которого был ефрейтор Гролльман. Кристоф долго, с содроганием разглядывал обоих, потому что предчувствовал, что от этих двоих в значительной степени будет зависеть мера его страданий. Винд был высоким, худощавым, на первый взгляд спокойным человеком — темно-русые волосы, голубые тусклые глаза и бледные губы; держался он очень прямо, точно палку проглотил. Однако Кристоф почуял за спокойствием этих глаз мрачное коварство. Ефрейтор Гролльман — коренастый, драчливый и надутый дурак, черноволосый, с глазами, горящими рвением. Оттягивая носок, он с самодовольной улыбкой обошел свое отделение. Кристоф медленно обвел взглядом одного за другим восьмерых товарищей по несчастью. На их лицах он увидел то страшное немецкое холуйство, то выражение готовности и к страху, и к смеху, которое при малейшем намеке на шутку со стороны начальства немедленно сменяется взрывом хохота, а при высказывании недовольства застывает от страха. Лишь один из новобранцев стоял с непроницаемым лицом, и из-под его полуопущенных век сверкала ненависть. Это был молодой, пышущий здоровьем парень, одетый с изысканной элегантностью — коричневая мягкая шляпа и красный шарф. Его лицо в сумерках смотрелось как высеченное из мрамора, глаза за полуопущенными веками светились зеленым огнем, маленький рот с пухлыми губами выражал порочную страсть к наслаждениям, мягкий и подрагивающий, он казался приклеенным к лицу и был похож на те редкостные цветы, которые с величайшим тщанием выращивают в теплицах…
Уже стемнело, когда их привели в комнату, где им предстояло жить. Это было помещение со светлыми оштукатуренными стенами, простыми койками и тумбочками; на стенах — портреты фюрера и генералов. Те, кто ворвались первыми, с обезьяньей ловкостью заняли лучшие места, так что Кристофу и тому парню с ненавидящим взглядом, который назвался Паулем, пришлось удовольствоваться койками у самой двери. Из коридора доносились шум, крики команды и сумбур голосов, в комнате было невыносимо душно, а на улице темно, совсем темно. Засунув руки в карманы светлого пальто, Кристоф долго разглядывал комнату, он жадно курил сигарету, растерявшись от внезапного ощущения полной неприкаянности. Но тут «спокойный» унтер-офицер вдруг закричал на него с неожиданной злостью: «А ну, положи вещи в свою тумбочку!» Тут же подскочил ефрейтор с подобострастной ухмылкой — показать, каким должен быть порядок в тумбочке. Узенький, выше человеческого роста жестяной ящик внутри был разделен на полочки, каждая из которых имела свое предназначение. И горе тому, у кого в какой-нибудь из бесчисленных казарм огромной германской империи этот предписанный порядок не будет соблюден. Никакое публичное, кровавое кощунство не могло бы сравниться с этим преступлением.