— Еще хуже, чем эти шрамы, — ответил он.
— Знаешь, нам, женщинам, тоже тяжело, — сообщила она.
Шеф вспомнил увиденное при разграблении Йорка и на руинах Эмнета, вспомнил свою мать и ее тяжелую долю, вспомнил Годиву и Альфгара. И розги, и Ивара Бескостного, и его зверства с женщинами. Задумался о девушках-рабынях, заживо погребенных со сломанным позвоночником, — на их кости он наткнулся в могиле старого короля. И не ответил ничего.
Они полежали молча, пока назойливый шум, который Карли производил со своей подружкой, не утих во второй раз, уже окончательно.
— Я никому не скажу, — прошептала она, когда довольная парочка вылезла из сырости и грязи.
Шеф больше никогда не увидит эту девушку.
«Меня должно беспокоить, — пришла вдруг мысль, — что я не такой, как все. Но почему-то не беспокоит».
Он остановился, нащупывая твердую почву тупым концом копья. В темноте что-то глухо шлепнулось в воду и забулькало, а Карли, охнув, вытащил меч.
— Это просто выдра, — заметил Шеф.
— Может быть. Но разве ты не знаешь, что на болотах еще кое-кто водится?
— Кто, например?
Карли помялся.
— Мы зовем их кикиморами.
— Мы тоже. Огромные твари, живут в топях и хватают детей, которые подходят слишком близко. Страшные женщины с зелеными зубами выпрастывают из воды сивые лапищи и переворачивают лодки, — добавил Шеф, приплетая побасенку, услышанную от Бранда. — Мерлинги, что сидят и пируют…
Карли цапнул его за руку:
— Хватит! Не называй их. А то услышат и явятся.
— Нет никаких кикимор, — заявил Шеф, снова нащупав твердый грунт и выйдя на тропу между омутами. — Просто народ придумывает объяснения, почему исчезнувшие не возвращаются назад. На таком болоте, чтобы пропасть, кикимора не нужна. Смотри, вон за тем ольшаником наш лагерь.
Когда они достигли края поляны, где все уже неподвижно лежали под одеялами, Карли взглянул на Шефа.
— Я тебя не понимаю, — сказал он. — Всегда такой уверенный, будто знаешь больше всех. Но ведешь себя как полоумный. Или ты послан богами?
Шеф заметил, что Никко не спит, а прячется в тени и подслушивает.
— Если и так, — отвечал он, — надеюсь, что завтра боги помогут мне.
Этой ночью во сне он почувствовал, как затылок сжимают стальные пальцы, поворачивая его голову то в одну, то в другую сторону.
Сначала он оказался на безлюдной равнине. Юный воин с трудом держался на ногах. Его оружие было покрыто темной запекшейся кровью, и кровь текла по бедрам из-под кольчуги. В руке он держал сломанный меч, а у его ног лежал другой воин. Откуда-то издалека до Шефа донеслось пение:
«Мечи не закаляют ядом, — подумал Шеф. — Закаливание — это когда сильно нагретую сталь резко охлаждают. Почему в воде охлаждение недостаточно резкое? Может быть, из-за пара, который от нее идет. Что же такое пар?»
Пальцы сзади вдруг ущипнули его, словно заставляя не отвлекаться. На краю равнины Шеф увидел летящих хищных птиц, и голос снова заговорил нараспев:
Позади птиц Шефу на миг пригрезились женщины, их несущиеся по ветру силуэты, а совсем вдалеке — открывающиеся в неясной дымке огромные двери, которые он видел раньше, — двери Валгаллы.
«Итак, герои умирают», — сказал другой голос.
Даже в сонном оцепенении Шеф заледенел, узнав в том голосе зловещие иронические нотки своего покровителя, бога Рига, чей амулет-лесенку он носил на шее.
«Это смерть Хьялмара Великодушного, — продолжал голос. — Сошелся в схватке со шведским берсерком, вот и два новобранца для отца моего Одина».
Видение исчезло, и Шеф почувствовал, что его глаза сверхъестественным образом поворачиваются в сторону. Миг, и в поле зрения возникло новое видение. Шеф смотрел вниз, на узкую соломенную подстилку, лежащую на земляном полу. Комната была явно не из главных, может чулан, холодный и неудобный. На подстилке старуха корчилась в муках, но делала это осторожно. Шеф знал: ей недавно было сказано, что она умирает. Сказано лекарем или коновалом. Не из-за болезни легких, которая обычно уносит стариков зимой, но из-за опухоли или внутреннего повреждения. Она страдала невыносимо, хотя боялась признаться в этом. У нее не осталось родственников; если были муж или сыновья, они уже умерли или оставили ее; она жила скудной милостью чужих людей. Причини она хоть малейшее беспокойство — и лишится даже подстилки и куска хлеба. Жива ли она, не имело значения.