«Воды! — вопила плоть. — Воды!»
А гордость отвечала: «Думай о чем-нибудь. Напевай про себя песенку. Думай о Кетэ или о Берте. Ты не должен сдаваться, Вилли. Ты никогда не выказывал особого мужества, так выкажи хоть сейчас, в свой последний день. Если бы ты лежал на поле боя, ты бы не стал рассчитывать на помощь врача. Ради бога, хоть немного мужества! Сейчас семь часов утра. Ночь уже прошла, пройдет и день. Тебе нужно подождать только до полуночи. Значит, пять… семнадцать часов. И тогда — либо прилетят самолеты, либо ты сорвешь повязку. Не будь же таким жалким трусом, Вилли».
Мысль о том, что он трус, возникла и стала точить душу Вилли час назад. Казалось, будто в нем два человека, и один из них — враг, старающийся сделать другому побольнее. И эти два человека боролись между собой за его гордость, за те крохи самоуважения, что в нем остались.
«Трус! — говорил враг. — Где и когда ты был мужественным?»
«Я сражался на войне», — отвечал Вилли.
«Сражался! Что за вздор. Ты все время трясся от страха, как и другие».
«Во всяком случае, я был порядочным человеком. Я жил честно. Я никому не причинил вреда».
«Честно? Когда ты сидел на той скамейке в парке, разве ты был честным? Разве ты предупредил мать того ребенка?»
«Человек может ошибаться. Я пошел к поляку — разве это было не мужественно? Я был готов помочь ему. Если бы поляк захотел, я бы сделал все, что обещал: достал бы ему еды и денег, отдал бы свои документы, выломал бы дверь сарая. Не моя вина, что поляк от этого отказался. А сигнал, зажженный мной для английских самолетов, — что это, разве трусость? Ведь это требовало мужества, разве не так? Я могу гордиться этим».
«Ну, ну, — презрительно сказал враг. — Ты много о себе воображаешь. Скажи мне, Вилли Веглер, как ты смотришь на свою жизнь? Хорошо ли ты ее прожил? Можешь ты оглянуться на нее без стыда? Всегда ли ты поступал разумно, думал ли ты о других?»
«Я ведь только человек, — бормотал Вилли. — Что ты от меня хочешь? Я не ангел. Теперь-то легко вспоминать прошлое и твердить, что я должен был поступать иначе…»
Вилли застонал, сообразив, что говорит почти вслух. Это очень опасно. Он должен следить за собой, иначе все пропало. Сиделка сказала, что температура у него тридцать восемь и одна. Значит, бреда быть не может и такой слабости нет оправдания.
«Ах, Вилли, Вилли, — бормотал он про себя. — Будь же гордым в этот свой последний день. Борись до конца. Тот поляк несчастнее, чем ты. Правда же, он несчастнее. Почему ты плачешь? Вчера Баумер вручил тебе крест „За военные заслуги“, — вот когда надо было плакать, а не теперь. Тебе сейчас нечего стыдиться за себя. Кое-что ты все-таки сделал. Ты это знаешь. И бог это знает тоже. А если бога нет, то узнают люди, по крайней мере некоторые. Где-то услышат, где-то, конечно, об этом будет написано. Ты веришь в это. Правда, Вилли?»
Стыд — коварная штука. За два дня до того, как Вилли совершил преступление против государства, он и не помышлял об этом. Он пошел в сарай Берты Линг не столько затем, чтобы помочь польскому пленному, сколько для того, чтобы успокоить свою совесть. И если бы поляк принял его помощь, возможно, этот единственный акт милосердия Вилли счел бы полным искуплением и потом закрыл бы глаза на окружающий мир. А может быть, и нет, — кто его знает.
Но поляк отверг его помощь. Это было так, словно священник отказал в утешении страждущему брату во Христе. И когда Вилли, спотыкаясь и ничего вокруг не видя, брел в темноте к баракам, он снова и снова повторял себе с бунтарской гордостью, что поляк был к нему несправедлив. Про себя он кричал небу, что он не животное, вроде Руди, что он неспособен купить человека за деньги, как Берта. В чем же его вина? — спрашивал он себя. Поляк считает, что он заодно с другими, — ведь это несправедливо. Поляк испугался; он не понял — вот и все.
Ни одно из этих опровержений не приносило ему облегчения. Его бурно колотившееся сердце чувствовало правду, которую не решался признать его разум. Как ни странно, но не кто иной, как Юлиус Баумер, помог ему разгадать головоломку и опрокинул последний, не слишком честный довод, который как самозащиту придумал его рассудок. И если где-то уже было предопределено, что на следующую ночь Вилли будет стоять на лугу и зажжет огонь, подавая сигнал врагам своей родины, то, конечно, было предрешено и то, что арбейтсфронтфюрер Баумер даст ему в руки трут.