Кер покусывал толстую нижнюю губу. «Вот неприятность какая, — устало думал он. — Наш фюрер создал такую Германию, в которой следователь не может руководствоваться ни нормами поведения, ни логикой…»
— Ну что ж, Келлер, благодарю вас. Если вы мне еще понадобитесь, я вас вызову. Само собой — никому ни слова.
— Есть, герр комиссар. Могу я теперь пойти спать?
Кер кивнул.
— Пошлите сюда Хойзелера.
— Есть, герр комиссар. Хайль Гитлер!
Келлер быстро выскользнул за дверь, чувствуя себя, как жук, которому удалось уползти от парового катка.
Все лица повернулись к Келлеру, вышедшему из кабинета в душную, пропахшую потом приемную.
— Наконец-то! — воскликнул Пельц. — Ну, что там делается, Фриц?
Не ответив Пельцу, Келлер повернулся к Хойзелеру.
— Он вызывает тебя, — сказал Келлер и, вынув грязный носовой платок, вытер им лицо и шею.
Пельц подождал, пока за Хойзелером закрылась дверь.
— Что за чертовщина тут происходит, Фриц? Кто это «он»? Что случилось?
— Это мне нравится! — воскликнул Келлер в приступе справедливого гнева. — Ты хочешь, чтобы я выдавал партийные тайны? То, что я знаю, при мне и останется! А что тебе положено знать — тебе скажут. И не суй свой нос куда не надо.
— Какая вошь тебя укусила, Фриц? — обрезал его Пельц, удивляясь, откуда вдруг у сдержанного Келлера такой пыл. — Раз велено не рассказывать — и не надо! Откуда мне знать? Я просто спросил, а ты уже готов вцепиться мне в горло!
— Извини, пожалуйста, — быстро пробормотал Келлер. Плечи его сразу как-то обвисли. — Я валюсь с ног, — сказал он, ни к кому не обращаясь. Келлер стоял посреди комнаты, сгорбившийся, отяжелевший пятидесятилетний человек, чувствуя, что он, всегда любивший людей, начинает их ненавидеть. Люди стали наводить на него ужас: они постоянно требовали того, чего он не мог им дать. Он медленно повернулся и вышел из конторы, и страх перед жизнью был написан крупными буквами на его вспотевшем лице. Когда-то он умел жить просто и весело. Куда все подевалось? Чем нынешнее существование может привязать к себе человека?
Когда за ним закрылась дверь, Пельц повернулся к Фришу, подмигнул и улыбнулся.
— Старик выскочил оттуда, как из бани. Десять очков против одного, что там в самом деле гестапо!
Фриш кивнул. Самая необходимость ждать снова заставила его волноваться. Только ради того, чтобы отвлечься, он заговорил:
— Я вам когда-нибудь показывал, как старуха покупает яблоки?
Он встал, сгорбился и сдвинул очки на кончик носа. Но не успел он начать представление, как открылась дверь и вошел эсэсовец Блюмель — тот самый, который недавно отвозил Роберта Латцельбургера домой, юноша лет двадцати с небольшим, довольно красивый и нахально-развязный.
— Он занят? — Блюмель указал большим пальцем на дверь в соседнюю комнату.
— Кто именно? — спросил Фриш. — Нам неизвестно, кто там.
— Комиссар гестапо, конечно, — бросил Блюмель. — Зачем вас сюда позвали, как вы думаете? На чашку кофе с пирогом?
— Да, он занят, — ответил Пельц, еле заметной улыбкой одобрив уловку Фриша. — У него Хойзелер.
Блюмель заколебался.
— Так-так… — И вдруг резко распахнул наружную дверь. — Входи! — громко скомандовал он, махнув большим пальцем.
Вошедший оказался поляком с фермы Берты Линг. О том, что он — поляк, свидетельствовала большая желтая буква «П», нашитая на груди. Но даже и без буквы все немцы поняли бы это.
Нет на свете зрелища горше, чем забитый и запуганный человечек. Грязный, с потухшими глазами, поляк остановился на пороге и втянул голову в плечи, словно ожидая удара. Он был высокий, неимоверно тощий, с наголо обритой головой и запавшими щеками. На вид ему было лет пятьдесят, а на самом деле — тридцать три… Так выглядели все польские батраки в Германии, и немцы, видевшие немало таких забитых существ, безошибочно узнали в нем поляка.
Блюмель знаком велел ему войти. Поляк молча повиновался, и Блюмель захлопнул за ним дверь. Фриш придвинулся ближе к Руфке, чтобы дать поляку место на скамье — и тут же ему пришлось признать, что это был серьезный промах с его стороны.