— Добрый вечер, — тихо сказала она. — Входите, герр Веглер.
— Добрый вечер, — медленно ответил он, глядя на нее во все глаза. И неловко добавил — Сегодня дождь не идет.
Улыбка ее стала чуточку шире.
— Да. Вечер прекрасный. Вы не посидите немножко? — Она указала на стул.
— Спасибо. — Огромный и неуклюжий, он присел на краешек стула. Берта уселась рядом, на качалку. С ее полных губ не сходила еле заметная, затаенная улыбка.
— Я принес остальные деньги… — смущенно начал Вилли. — «Какая же она красивая, — думал он про себя. — Почему я вчера этого не заметил?» — Он пошарил в кармане, вынул деньги и положил на стол. — Может, пересчитаете?
Берта пожала плечами.
— Надеюсь, все верно, — медленно ответила она, улыбаясь. — Надеюсь, герр Веглер, в трезвом виде вы считаете правильно.
Вилли покраснел.
— Я знаю, деньгами такую собаку не окупишь, — сокрушенно сказал он. — Мне до того неприятно, что я ее убил, фрау Линг, просто сказать не могу. Поверьте мне.
— Да ладно, что там вспоминать! — быстро воскликнула Берта. Смиренность его была так искренна, что ей стало не по себе. Она бессовестно надула его, и он же просит прощения, — от этого она еще острее чувствовала свою вину. Она вскочила, схватила со стола деньги и бросила их в глиняный кувшин на буфете. — Хватит об этом, герр Веглер. Вы со мной честно рассчитались. Все кончено и забыто.
— Нет, погодите, — взволнованно сказал Веглер. — Я не… Мне не хочется, чтобы вы думали, будто я такой… будто это часто со мной бывает.
Берта передернула плечами и ничего не ответила. Ее молчание и этот жест совсем сбили его с толку: очевидно, он просто дурак. Ясно же, он отдал деньги, и больше ей ничего от него не нужно. Сразу погрустневший и разочарованный, Вилли поднялся со стула.
— А вы не хотите поиграть на аккордеоне? — тихо спросила Берта.
— Да, конечно! — обрадовался Вилли. — Я надеялся, что… Но вчера это вам было неприятно.
— Ничего подобного, — улыбнулась Берта. — Мне нравится, как вы играете…
— Спасибо. Я как раз надеялся…
Вилли тотчас же пошел к ящику в углу кухни. И на этот раз опять, едва он коснулся инструмента, глаза его мгновенно смягчились. Берте это нравилось, хоть было и непонятно, и в то же время она грустно думала: «Почему же у него каменное лицо? Что заставляет такого человека напиваться и безобразничать? У женщин тоже немало горя, но они не безобразничают».
Больше всего на свете Берта ненавидела грубую жестокость мужчин и, как почти все женщины, часто этого и не сознавая, противилась мужским законам, которые управляли ее жизнью. С детских лет ей пришлось бороться с укоренившимся в ее среде презрением к женщине, с тысячелетней традицией, созданной мужчинами, а теперь приписываемой богу, природе или государству. Вероятно, поэтому ее так тронула застенчивость Вилли. Он не слюнтяй какой-нибудь — достаточно взглянуть на него, чтобы убедиться в этом, а Берта терпеть не могла слюнтяев. И если при первой встрече Берта была возмущена его бессмысленной пьяной жестокостью, то сейчас она мгновенно почувствовала, что этот человек не станет презирать женщину за то, что она — женщина. Он просил у нее прощения искренне, без всякой снисходительности, и Берта, имея за плечами тридцатишестилетний опыт хитрого маневрирования в мире, созданном мужчинами для себя, поняла, что он не такой, как другие.
Их роман начался с той минуты, когда Вилли сел и положил на колени аккордеон. Взяв первые аккорды, он взглянул на Берту с застенчивой благодарной улыбкой, и, сами того не подозревая, они уже начали любить друг друга.
Берта слушала, не отрывая от него затуманенного взгляда. От музыки прошло напряжение, сковывавшее Вилли, твердую линию рта смягчила рассеянная улыбка. В его лице проступила доброта, и оно уже не казалось таким застывшим.
— Вы откуда, герр Веглер? — немного погодя спросила Берта; ей уже хотелось знать о нем побольше.
Вилли поднял глаза.
— Из Дюссельдорфа. Но много лет я жил в Кельне.
— A-а, из Дюссельдорфа, — протянула она. И чуть-чуть смущенно добавила — У вас, наверное, есть семья?
— Нет, — сказал Вилли и перестал играть — так пронзительна была тоска, внезапно хлынувшая в его сердце. Голубые глаза его снова стали пустыми, а лицо таким же мертвым, как и прежде. Ровным, бесстрастным голосом, будто повторяя заученные слова или будто то, о чем он говорил, давно уже стало ему неинтересным, Вилли сказал: — У меня были жена и сын, фрау Линг. Сын погиб под Нарвиком. Жена убита во время бомбежки. Теперь я один. — Он замолчал и словно окаменел, негодуя на нее за этот неизбежный вопрос, как всегда негодовал на тех, кто любопытствовал насчет его прошлого.