Отец Василий совершил таинство в церкви Спаса на Бору, повесил на грудь православному татарину крест с распятием. Произошло это восьмого февраля, в день пророка Захария Серповидца, так что стал Чет теперь с новым именем. Стряхивая с головы капли святой воды, которой трижды обливал его отец Василий, спросил:
— А не могла бы моя девка хатуней таперь стать?
— Обвенчаться хочешь?
— Вата, вата, совсим обвенчаться.
— Нет, Захарий, ты хоть и крестился, но ещё плохой христианин, вон святую воду с себя смахиваешь... Учи молитвы, Символ Веры, Закон Божий. Узнаешь, что в пост нельзя жениться, ведь третьего дня мясопустная неделя пошла. Памятуй твёрдо: огораживай себя почасту образом креста, складывая три первых пальца, а два последних крепко пригнув, клади на чело, на пупок, на правое плечо да на левое, с доброй памятью, держа в душе распятого за тебя, и тогда ты не будешь посрамлён диаволом, который со стыдом отойдёт прочь. Так всегда огорожай себя, понимаешь ли?
— Моя понимай! Ни надо венчаться.
— Пока не надо. А вот кончится пост, встретим Святую Пасху. Если твоя боярыня согласна будет стать твоей хатуней, я вас и обручу и обвенчаю.
Товлубег, возглавлявший большой поход на Смоленск, вернулся, не снискав ратной славы. Хотя вместе с ним под знамёнами московскими ходили Константин Суздальский, Константин Ростовский, Иван Юрьевский, выехавший из Витебской области князь Иван Друцкий и князь Смоленского удела Фёдор Фоминский и думалось вначале, что такой силой одним ударом будет сокрушена смоленская крепость, объединённая большая рать даже и не попыталась овладеть городом. Остановившись перед стенами Смоленска, воины для видимости или устрашения помрачили воздух лучными стрелами, однако ни мечей, ни копий в дело не пустили и на приступ не пошли. Русские князья, знать, не расположены были лить кровь русских же людей, а Товлубег, получив богатый откуп у смолян, вполне им утешился и надеялся, что Узбек его за это похвалит.
Крещению Чета Товлубег удивился, но гневаться не стал, сказал как бы с пониманием:
— Такой сильный и мудрый князь, как Иван Московский, всякому служилому человеку рад. Знаем, что стекаются к нему на службу князья и бояре из Твери, Чернигова, Киева. Вот и из Сарая один нашёлся... Так что проедай, Захарий!
5
Все Филипповки, даже и после Николина дня, зазимок никак не мог помириться с зимой и уступить ей окончательно. Грязей не было, но и снега по-настоящему не ложились. Земля заколела, кое-где вразброс укрытая белыми пятнами: ни на санях, ни на телегах по мёрзлым кочкам пути хорошего нету.
Без останову, каждый день дули пронизывающие ветра с востока. «Из Орды», — думал Иван. Он уже привык к своему молчанию, запомнил из «Лествицы», что молчание уст упраздняет тщеславие. Тщеславие-то он как бы упразднил, да и не знал он толком, что это за тщеславие такое, а вот осуждать всех не перестал, всё было не по его — да толку-то! Что-то с ним происходило новое, дотоле неведомое: тело стало чужим, тяжёлым и неловким, руки сделались непомерно длинными, нос отчего-то распух. Сам себе не мил стал Иванчик. Всё хотелось, чтоб его пожалели, но только кто-нибудь приступал к нему с ласковым словом — сёстры иль Доброгнева проведать прибредёт, — отвечал с некоторою даже и грубостью. Архимандрита Фёдора, с которым в Солхат ездил, умудрился оборвать на добром слове, сам не зная за что. Фёдор не обиделся, сказал, мол, пройдёт с тобою это, соколик, отчего даже злоба душная подступила к Ивану. А уж Шуру Вельяминову на дух видеть не хотел. Она сначала удивлялась: сглазили, что ль, тебя в Орде? Но потом перестала приставать и, мимо проходя, глаза опускала. Тогда Ивану начало казаться, что она его презирает, смеётся над ним.
От постоянного внутреннего раздражения даже голова болела почасту.
Но однажды утром, встав поздно — даже заутреню проспал, он почувствовал в душе мир, отпустило его искушение недоброе. В опочивальне было жарко и необыкновенно светло. Набросив кожушок, без шапки, Иван вышел во двор и остановился — всё было белым-бело от снега пушистого и свежего. Сверстники Ивана играли в снежки, бросались в сугробы, толкались, как молодые зверята.
Первый раз после той ордынской ночи бледная улыбка взошла на лице княжича. Шура, тоже с непокрытой головой, с распустившейся оснеженной косой, всё позабыв, позвала:
— Иди к нам, Иваша!
Он покачал отрицательно головой.