Один разве только Алексей Хвост — женихов тысяцкий, распорядитель его поезда, крутится юлой, сам веселится и других веселит. Но лучше бы и он был в унынии, не бередил бы души отца и сына Вельяминовых.
— Ну и глуздырь Алёшка, ловок оженивать! — похвалил его Родион Несторович, боярин не просто старый, но такой, что уж давно не у дел был, даже в боярских советах не участвовал по глухоте своей и немощи, хотя на торжества вроде нынешнего звался непременно.
— Ага, — подначил его Афиней, — Ивана Ивановича оженил, а Вельяминовых из тысяцких изженил.
— Чегой-то ты? — не расслышал Родион Несторович.
Ему прокричал в ухо сидевший рядом с ним Иван Акинфыч:
— Бает Афиней, что тысяцкий из Алёшки добрый!
— Куда как добрый! — простодушно согласился глухой старик, не уловив двусмыслицы.
И снова замолкли бояре, переглядывались, словно чего-то ждали. И дождались...
4
Когда уже верченного куря принесли и молодожёнов под смешки и гоготок отправили на повалушу, шепнул Семёну Ивановичу на ухо тысяцкий Алексей Хвост:
— Посол из Новгорода Кузьма Твердиславль прибыл. Уждав время, бьёт тебе челом.
— Сам, по своему хотению приехал?
— Владыка Василий послал.
— Введи.
— Прямо... на свадьбу?
— А что, чай, не погребует?
— Вестимо, но токмо ушей много.
— Э-э, мы с тобой говорим с уха на ухо, а слыхать с угла на угол, вишь, у князей ушки на макушке, зови.
Посол вошёл смело, нимало не обращая внимания на сидевших за столом, отыскал глазами святые образа, подошёл к ним, крестясь, несколько раз произнёс вслух:
— Господи, помилуй мя, грешного!
После этого степенно вернулся к порогу, поворотился к Семёну Ивановичу с низким поклоном:
— Дай Боже тебе здравия, государь!
— Спаси Христос! Коли от души желаешь здравия, пригуби-ка романеи.
Виночерпий подал чашу с красным тягучим вином, гость обхватил её двумя руками, выпил с видимым наслаждением, спросил:
— Наши, новгородские Немцы привезли?
Семён Иванович не отозвался, смотрел выжидающе.
— Наши, из Бургундии привезли, — сам себе ответил гость и пожевал губами, ощущая послевкусие дорогого напитка.
После этого и Семён Иванович разомкнул уста:
— Про бургундское вино, Кузьма, ты верно рассудил, но вот тебе загадка похитрее: «Тут, тут, потутурившись сидит, Ждёт гостя из Новгорода». Про кого да про кого речь?
— В обиняке твоём, государь, ничего сомнительного нет. Только я не мыша-плюгавка, а ты не котофей Васька. Я тебе помудренее загану: ведаешь ли, что все борцы твои, коих ты послал в Торжок за чёрным бором, в мышеловку угодили?
Семён Иванович откинулся на спинку резного своего стольца, посмотрел на Кузьму непонимающе.
— А-а, молчишь? Скажу отгадку: и Иван Рыбкин, и Михайла Давыдович, и Борис Семенов — все в железа закованы и в поруб с крысами посажены.
— Кто посмел! — взревел великий князь и вскочил со стольца столь резко, что опрокинул стоявший перед ним кубок. Дёрнулся, пытаясь удержать его, да только, в раздражении не владея собой, лишь подтолкнул свой круглый питейный стакан, который скатился со стола и звонко упал на пол. Чашный боярин попытался поймать кубок в воздухе, но не сумел — поднял лишь две его половинки. Стал их прилаживать одну к другой, словно надеясь, что они срастутся, но скоро понял нелепость своих действий и положил склянки на стол. Полная тишина стояла в палате. Всем ведомо было, как дорожил Семён Иванович своим кубком из прозрачного венецианского стекла, пил только из него, уезжая из Москвы, непременно брал его с собой. Уверял фряжский купец, и Семён Иванович верил ему, что кубок этот сохраняет от опьянения и имеет свойство обнаруживать яд, подмешанный к питью.