Они ехали конь о конь шагом, князь Дмитрий говорил не столь Ивану, сколь, кажется, самому себе:
— Давно я туда собирался, да всё недосуг было. В иных, дальних монастырях бывал, а в свой всё откладывал, думал: куда он денется, вот он, под рукой. Хотя, конечно, споспешествовал насельникам — и вклады церковные делал, и житом помогал. Надысь отправил двадцать коробей ржи, столько же коробей гороху и конопли. Старец там есть, говорят, премудрый, пресвятой... Желаю, чтобы он моим духовником стал. Нешто откажется? Серебром умаслю! — Замолк, как споткнулся.
Остановились с нарочитой учтивостью сажен за сто от входа в обитель, передали поводья конюшему боярину и, перекрестившись на видневшийся за высокой дубовой городьбой церковный тёмный крест, пошли по хлипкому пешеходному мостику из жердей через покрытую непрочным льдом речку. У ворот монастыря Дмитрий, звякнув клямкой, толкнул дверь. Она не поддалась.
— Без допросу не пустят, — напомнил Иван про непременный монастырский обычай.
— Эх я, дурья голова! — Дмитрий приблизился к дверной щели, усиливаясь голосом, прочитал: — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!
— Аминь! — донеслось согласно с той стороны, дверь со скрипом отчинилась.
Привратник, костистый крупный старик, стоял на пути, в глазах его был требовательный вопрос: кто такие?
— Игумен Мокий во здравии ли пребывает? — с некоторой даже робостью спросил брянский князь.
— Во здравии, — без дружелюбия отвечал старик.
— Тута он?
Вопрос показался вратарю до того странным, что он грозно насупил седые брови, смотрел на пришельцев уже с подозрением.
— Тебя спрашиваю? — построжал Дмитрий, обиженный столь нелюбезным приёмом.
— А чего спрашивать-то? Всякому, хоть бы и пришлому, христианину ведомо, что батюшка Мокий пребывает в обители безотлучно денно и нощно.
— Так мы к нему.
— Без благословения не пущу.
— Какого ещё благословения?
— Без благословения игумена.
— Да ты слепой нешто? Не видишь, что перед тобой не абы какие пришлые христиане, а великие князья: я — брянский, Иван Вот — московский!
— А всё одно, не положено без благословения.
— Как же мы его получим, дурная твоя голова?
Вратарь на дурную голову не обиделся и вообще подобрел, хотя на своём стоял:
— Коли великие князья, то беспременно получите, только погодить надо.
С этими словами он взял в руки деревянную колотушку и отрывисто ударил ею в подвешенное у стены било. Звук получился звонкий и продолжительный, на него вышел из ближней, рубленной в лапу избушки монах, одетый в овчинную телогрею поверх чёрного подрясника.
— Максиан, поди-ко к игумену, скажи, что великие князья пожаловали, дозволения просят, — распорядился вратарь, а когда монах быстрым шагом удалился по протоптанной в снегу тропинке от своей избушки-келии в глубь монастыря, повернулся к гостям с вполне уж радушным видом: — Обитель у нас строгая, потому как праведники тут обитают. А мы с вами — я да вы — закон Божий преступаем, витаем в облаках, потому как в грехе повиты.
— А ты рази не праведник тоже? — поддержал разговор Дмитрий.
— Нет. Покуда лишь послушник. Батюшка Мокий меня караульщиком благословил быть.
Вернулся, так же почти бегом, Максиан.
— Доложил? — важно спросил его вратарь.
— Доложил.
— А батюшка что?
— Соизволяху. Сам сюда жалует.
И верно: на тропинке, опушённой с двух сторон невысокими чистыми сугробами, показался игумен Мокий.
Подошёл он не как Максиан — не борзясь, тихими стопами. Во всём облике его было лепообразие и благочестие — истинно старец.
Дмитрий с Иваном кротко вышли навстречу ему, стали под благословение. Игумен сложил пальцы для иерейского крестного осенения, но не торопился вознять десницу, прежде с тихой раздумчивостью посмотрел каждому в глаза, и этого короткого взгляда ему хватило на то, чтобы понять: душа юного князя тяжким грехом не обременена, а князь брянский обуян раскаянием — тем болезненным состоянием души, которое происходит от сокрушения в сотворении неправого, противосовестного деяния. Благословил сначала Ивана — добро, поощряюще и коротко, а после возложил Дмитрию на голову руку и долго не убирал её. Что чувствовал в эти мгновения князь Дмитрий — Бог весть, но вдруг неожиданно для всех, даже и для самого себя, может быть, повергнулся на колени и возопил: