Во время послеобеденного сна, которому предавалась вся Москва, Афанасий вышел из гридни на Соборную площадь. Ни души не было видно ни возле церквей, ни на Подоле, ни в саду, ни на набережных сенях великокняжеского дворца, ни на гульбищах боярских домов. Афанасий пересёк пыльную площадь, прошёл к Боровицким воротам. Они были замкнуты. Два бодрствовавших стражника спрятались от жары в тени акации. Положив рядом с собой длинные копья, они лежали на заросшем травой бугре лицом друг к другу, опершись на локти. Афанасий рассмотрел, что стражники коротают время за игрой в зернь. Ему была очень хорошо известна эта весёлая, от счастья и удачи зависящая забава, и то знал он, как подманить к себе счастье и сделать так, чтобы выпадал по желанию чет или нечет. Он остановился возле зернщиков, потряс подвешенным к поясу кожаным мешочком. Услышав завлекающий звон, стражники согласно переглянулись, но тут же один из них поспешно вскочил на ноги, сообщив товарищу сигнал тревоги:
— Атата!
Второй стражник тоже вскочил, и вмиг оба оказались у ворот стоящими на страже со скрещёнными копьями, как словно бы и с места не сходили за всё время своего дежурства.
Афанасий оглянулся и всё понял: к воротам шёл тысяцкий Босоволоков-Хвост, очевидно проверявший посты. Встречаться с ним Афанасию вовсе не хотелось, он шмыгнул за плотно росшие кусты акации, сорвал на ходу несколько подсыхающих стручков, вышулушил их себе в рот, желая сказать этим, что ради лакомства горошинами он здесь и оказался.
Высмотрев сквозь ветки, что тысяцкий куда-то скрылся, он возвратился к воротам и снова потютюшкал кожаный мешочек. Стражники еле приметно повели головами, один из них строго сказал:
— Спать иди!
— А если я не хочу?
— Иди, говорят тебе! Все хотят, а он, вишь ты, не хочет!
Афанасий разочарованно поволокся обратно к великокняжескому дворцу, где в гриднице для детей боярских ему вместе с другими брянскими дружинниками было отведено место постоя.
Заглянул по пути на хозяйственный двор. Там тоже было пустынно, даже лошади у прясел не стояли, не слышно ни кудахтанья кур, ни хрюканья свиней — все, видать, спали.
Но на голубиной веже, что возвышалась, словно огромная скворечня, происходило какое-то шевеление. Открылась низкая дверца вежи, из неё вышел голубятник и начал размахивать мочальной верёвкой, пугая взмывавших вверх птиц. Афанасий присмотрелся и узнал в голубятнике того молодца, приезжавшего с князем Иваном в Брянск. У него и прозвище какое-то птичье, то ли Чиж, то ли Щегол. Не замечая Афанасия, он начал спускаться по крутой лестнице. Одной рукой держался за поручень, второй продолжал крутить мочальный кнут, а смотрел куда-то в небо, задрав голову. Спустившись на землю, пошёл всё так же, не глядя себе под ноги. Афанасий не уступил ему дороги, напротив, даже чуть сдвинулся в сторону и расставил широко руки. Голубятник угодил прямо в его объятья.
— Чиж?
— Да, а что?
— Что ты в небесах потерял?
— Иль не видишь сам, чего спрашиваешь?.. Вишь, какими кругами сплывают! А резвее всех скорбун. Гляди, сам по себе белый, а крылья чёрные, эх и летальщик! Опять все вскипают!
— А энтот вон, который кувыркается?
Птицы то сплывали в одну плотную кучу, то растягивались и шли одна за другой в воздушных кругах, вздымаясь всё выше, выше, казалось, ещё чуть, и они станут невидимыми в поднебесье, но они вновь спускались, сужая круги, и вновь вскипали. Только один крупный голубь не ходил в кругах, а вертелся, падал кубарем — то через голову, то через оттопыренное в сторону крыло, а то и прямо через хвост. Едва не ударившись о тесовую крышу вежи, он взмыл круто, свечкой, но опять сорвался вниз, как подстреленный, чтобы ещё и ещё дивить всех, кто его видит, своим отчаянным кубарением.
— Это рыжий турман, — отмахнулся Чиж.
— Ты чё, рази я рыжий?
— Не про тебя я, а про турмана, — говорил Чиж, запрокинув голову и не в силах оторвать взгляда от птиц. — Восемь...
— Чего восемь?
— Девятый круг пошли.
— А турман-то, турман, выходит, это голубь?
— Ага. Девять!
— Он лучше всех, значит?
— Не-е, хуже всех.
— Да ты чё? — оскорбился Афанасий.
— Всё! Не увидать, солнце слепит, — с огорчением сказал Чиж и впервые посмотрел на собеседника: — Не понял, про что ты?