— Главное, Узбека улестить, — продолжал Константин Михайлович.
Семён дёрнул щекой, едва разжимая губы:
— Аль трудно это?
— О, трудней, чем султана египетского! Капризен и скрытен. Уж я-то знаю.
— Что же, звание великого князя, выходит, продаётся? — допытывался Сёмка.
— Вот и думай. — Константин Михайлович кашлял от пыли, утирал глаза рукавом.
— Надо ли так понимать, что его не столько сам хан продаёт, сколь придворные вельможи? — важно вникал Семён.
— Сумей только купить! Хитрость тоже нужна немалая.
— У нас достанет! — заносчиво отрубил Семён.
— У вас — да.
Они посмотрели друг другу в глаза и внезапно резко поворотили коней в разные стороны.
— Дядюх, это кто? — спросил Иван, глядя вслед удаляющейся сутулой спине.
— Князь тверской, брат Александра и Дмитрия. Дмитрия татаре убили, Александр в Литву утёк, а Константин отсиделся от всех гроз, ныне Тверью правит. Он ведь родня вам. Твоей двоюродной сестры муж, княгини Софьи муж, да-а... — Иван Михайлович почему-то съехал голосом до шёпота.
— Он — наша родня? Тверской-то? — поразился Иванушка.
— Молчи про энто! — велел дядька и оглянулся.
— Ты его боишься? — любопытствовал княжич.
— Никто ничего не боится! — сурово оборвал боярин. — Нечего про энто думать. Не наше дело.
— Москва честна кротостию, — раздельно, с нажимом произнёс неслышно подъехавший сзади старший брат.
— Вестимо, князь, — смиренно согласился Иван Михайлович.
Семён хмыкнул и ускакал вперёд.
— Чего это он? — всполошился Иванчик. — Будто грозится нам?
— Ништо, милок. Тебе показалось. Брат просто так сказал. Не передавай никому, чего слыхал.
Напрасное предостережение. Иванчик и не сумел бы ничего передать, потому что ничего не понял, но худосочный тверской князь теперь часто стал привлекать его внимание, Иван даже следил за ним издалека, чего-то смутно пугаясь и доискиваясь. Какая-то тайна чудилась ему в том, что все сторонились Константина Михайловича. Его всегда понурый вид вызывал в Иване жалость и сочувствие, хотя за что жалел, чему сочувствовал, он и сам не знал.
— Доброе ты у нас дите, — иногда задумчиво ворошил отец его волосы. — Мотри, не оставайся таким, когда вырастешь. Заклюют.
— Кто, батюшка?
— А князья, — загадочно обронил Иван Данилович. — Да и родственников опасайся. Всем не будешь мил да пригож.
Значит, Константина Михайловича надо опасаться, вывел Иванчик, буду приглядывать за ним, как бы чего не наделал. Батюшка-то вдруг не заметит, не углядит?
Чем дальше продвигались к полуденной стороне, тем сильнее всё переменялось: реже дожди, выше безоблачное небо, дни сделались жарки, вечера коротки и темны. И звёзд на небе — вдвое привалило. Ночуя под открытым небом, положив голову отцу на плечо, Иванушка научился уже сам находить колу, называемую Большой Медведицей, и кружилия — Орион по-другому. Укрывшись с отцом одним пологом, греясь теплом отцовского тела, Иванушка подолгу лежал без сна, дышал ночной степной свежестью, следил, как перемещаются по небосводу созвездия. Иногда он даже переставал чувствовать под собой земную твердь, и тогда ему казалось, он сам подвешен среди звёздных лампад, плывёт в их мерцании без опоры и веса. Было жутко и необыкновенно хорошо, так, что Иванушка ни с кем своими воздушными путешествиями не делился. Это была его первая тайна, укрытая ото всех: величие бездонных, полуночных, в звёздном дыму небес. Иванушка бесшумно поднимался, чтобы не разбудить отца, и осматривал земной мир: тёмные очертания пасущихся лошадей, возов, чуть краснеющие затоптанные угли костров, полосы тумана над рекой. Великое молчание царило во всём. Даже суслики не свистали, пошли в свои норки спать. Всё было прочно, надёжно и на своём месте. Когда небо начинало бледнеть, созвездия гаснуть, крупная роса выступала всюду: на спальном пологе, на траве, на бровях у отца. Иванушка допускал, что это звёзды с рассветом холодеют, делаются каплями и падают на землю. Иначе куда бы им деваться? А днём совершается обратное превращение — восхождение на небо, когда люди в суете ничего не наблюдают вокруг. Это открытие Иванушка тоже хранил.
Лето шло к концу, а в речках ещё можно было купаться, вода не охолодала. Однажды под вечер вылез Иванушка из потаённого парного мелководья, где, скрытый кустами тальника, он бултыхался отдельно от всех, — стыдился, что не умеет хорошо плавать, — и только принялся исподнюю рубаху натягивать, как услышал на берегу глухие лающие рыдания. Иванушка сначала замер с рубахой в руках, потом осторожно раздвинул гибкие ветки ракитника. Тверской князь лежал ничком, бил кулаком по сырому твёрдому песку, выкрикивая: