Один раз Ульвхильд остановилась и, подняв камень, бросила его в ту сторону, где пела птица. Тогда старшая сестра схватила ее за руку. Младшая послушно прошла рядом с ней несколько шагов, но потом вырвалась, умчалась по склону вдоль ручейка и возвратилась только тогда, когда Гэуте ее окликнул.
Они подошли как раз к тому месту, где тропинка углублялась в еловый лес; в гущине зазвенела стальная тетива. В лесу еще не стаял снег, и от него тянуло холодком и свежестью. Чуть подальше, на прогалине, они увидели Эрленда с Иваром и Скюле.
Ивар стрелял по белке; стрела засела в стволе ели у самой верхушки, и теперь мальчик пытался ее сбить. Он бросал в нее камень за камнем, и каждый раз, когда Ивар попадал в ствол, могучее мачтовое дерево гудело от удара.
– Погоди-ка, дай я попробую, – сказал отец. Он отбросил за спину складки плаща, поднял лук и небрежно прицелился в полумраке деревьев. Тетива запела, и просвистевшая в воздухе стрела вонзилась в ствол рядом с первой. Эрленд взял еще одну стрелу и снова выстрелил – одна из стрел, сидевших в дереве, с шумом стала падать вниз, путаясь в ветвях; у второй оказался расщеп лен хвост, но жало крепко засело в стволе.
Скюле бросился подбирать стрелы, упавшие в снег, а Ивар продолжал пристально вглядываться в вершину ели.
– Это моя стрела осталась, отец. Весь наконечник ушел в дерево. Хороший выстрел – правда, отец? – И он стал объяснять Гэуте, почему он не попал в белку…
– Ты еще не собираешься в обратный путь, Кристин? Мне пора возвращаться. Завтра мы с Ноккве чем свет уйдем за глухарями.
– Нет, – поспешно ответила Кристин. Она проводит девочек до усадьбы; ей надо поговорить с сестрой…
– Пусть тогда Ивар и Скюле пойдут с матерью, а я останусь с вами. Можно, отец? – попросил Гэуте.
Прощаясь, Эрленд поднял на руки Ульвхильд. Русые локоны девочки выбились из-под капюшона, и она была такая хорошенькая, румяная и свежая, что Эрленд расцеловал ее, прежде чем опустить на землю, а потом повернулся и вместе с Гэуте направился к дому.
Теперь, когда у Эрленда было сколько угодно досуга, он постоянно таскал за собой то одного, то другого из сыновей.
…Ульвхильд взяла тетку за руку, прошла рядом с ней несколько шагов, но потом снова вихрем рванулась вперед и вмиг очутилась между Иваром и Скюле. Что говорить, Ульвхильд – красивый ребенок, но своенравный и необузданный. Будь у них дочь, она тоже ходила бы по пятам за Эрлендом…
В Формо они застали в горнице только Симона с сынишкой. Хозяин сидел на почетном месте, средний за столом, любуясь Андресом, Малыш пол зал на коленях по скамье, играя старыми деревянными гвоздями; он старался поставить их стоймя на шляпки на краю столешницы. Увидев, чем занят ее братец, Ульвхильд даже забыла поздороваться с отцом. В одно мгновение она кинулась к скамье рядом с Андресом, схватила его за шиворот и, стукнув лбом об стол, стала кричать, что это гвозди ее и что ей их подарил отец.
Симон встал, чтобы разнять детей, но неловким движением задел маленькое фаянсовое блюдо, стоявшее у его локтя. Оно упало на пол и разлетелось вдребезги.
Арньерд полезла под стол подбирать черепки. Симон взял черепки у дочери и бросил на них сокрушенный взгляд; «Пожалуй, твоя мать разгневается на меня». Красивое, расписанное цветами блюдо из белого фаянса господин Андрес Дарре привез когда-то из Франции. Симон объяснил Кристин, что после смерти отца блюдо досталось Хельге, но она подарила его Рамборг. Обе женщины считали его большой драгоценностью. Услышав в сенях голос жены, Симон поспешно спрятал ос колки за спину.
Войдя в горницу, Рамборг поздоровалась с сестрой и племянниками. Потом сняла плащ с Ульвхильд, и девочка, подбежав к отцу, стала ластиться к нему.
– Какая ты нарядная, Ульвхильд. Нынче будний день, а на тебе серебряный пояс… – Но Симон не мог обнять девочку, потому что руки у него были заняты.
Ульвхильд громко сказала:
– Я была в Йорюндгорде у тети Кристин, поэтому матушка нарядила меня…
– Да, твоя мать балует и наряжает тебя, как куклу. Ты так хороша, что тебя в пору поставить украшением в нашей церкви, – улыбаясь, сказал Симон.
Из всех работ по дому Рамборг признавала только одну – шить платья для дочери, – Ульвхильд всегда была разряжена как картинка.
– Отчего ты прячешь руки? – спросила мужа Рамборг.
Симон протянул ей черепки:
– Да вот не знаю, что ты на это скажешь… Рамборг взяла черепки.
– Из-за этого нечего стоять с дурацким видом…
Кристин стало неловко. Симон и вправду выглядел очень глупо, пряча осколки за спиной, как нашаливший ребенок. Но, по ее мнению, Рамборг не следовало так разговаривать с мужем.
– Я думал, станешь сердиться, что твое любимое блюдо разбилось, – сказал муж.
– Ты всегда прикидываешься, будто боишься меня рассердить каким-нибудь пустяком, – возразила Рамборг, Кристин и Симон увидели, что глаза ее полны слез.
– Ты отлично знаешь, Рамборг, что я не прикидываюсь, – сказал Симон. – И не только по пустякам…
– Ничего я не знаю, – ответила жена прежним тоном. – Тебе никогда не приходит в голову говорить со мной о серьезных делах, Симон…
Она круто повернулась и вышла из горницы. Симон постоял, глядя ей вслед. Потом сел, и тогда сынишка подошел к нему и попросился на руки. Посадив Андреса на колени, Симон прижался подбородком к затылку ребенка, но, казалось, не слышал, что он лепечет.
Помолчав, Кристин заметила с легким колебанием в голосе:
– Рамборг уже не дитя, Симон. Вашей старшей дочери минуло семь лет…
– Что ты хочешь сказать? – спросил Симон с горячностью, которая показалась Кристин совсем излишней.
– Ничего худого, но, верно, сестре моей кажется, что ты напрасно обращаешься с ней как с ребенком… Я думаю, она могла бы больше вникать в дела хозяйства и помогать тебе распоряжаться в усадьбе…
– Моя жена распоряжается всем, чем ей угодно, – резко ответил Симон. – Никогда я не потребую от нее, чтобы сна вникала в то, что ей не по душе. Но никогда я не мешал ей распоряжаться в Формо всем, чем ей вздумается. А если тебе чудится другое, значит ты не знаешь…
– Да нет же, нет, – перебила его Кристин. – Мне только думается, ты иной раз забываешь, что Рамборг повзрослела с тех пор, как ты взял ее за себя. Не забудь…
– Не забудь и ты… – Спустив малыша на пол, Симон вскочил с места. – Не забудь, что мы с Рамборг пришли к согласию… а с тобой мы сговориться не могли…
В это мгновение в горницу вернулась Рамборг с пивом для гостей. Симон быстро подошел к жене и обнял ее рукой за плечи:
– Слышишь, Рамборг. Сестра твоя думает, что ты недовольна своей участью… – Он засмеялся.
Рамборг подняла взгляд на сестру; ее большие темные глаза странно блеснули:
– Вот как? Отчего же это? Ведь я, как и ты, получила то, что хотела, Кристин. Уж если мы с тобой, сестра, не будем довольны своей участью, то я, право, не знаю… – Она тоже засмеялась.
Кристин вспыхнула гневным румянцем. Она отказалась от угощения.
– Уже поздно, нам пора домой. – Она оглянулась на сыновей.
– Полно, Кристин! – Симон взял чашу из рук жёны и заставил свояченицу выпить вместе с ним. – Не сердись. Может, я и наговорил тебе лишнего, но нам, родичам, не к лицу ставить друг другу каждое лыко в строку… Садись, отдохни немного и позабудь, если я ненароком обидел тебя… Я устал, – добавил он и, потянувшись, зевнул. Потом спросил, как идут весенние работы в Йорюндгорде. В Формо уже вспахали все поля к северу от дороги, ведущей к усадьбе.
Кристин поспешила проститься так скоро, как это позволяли приличия. Нет, Симону нет нужды ее провожать, сказала она, заметив, что он накинул плащ с капюшоном и взял в руки топорик, – с нею взрослые сыновья. Но Симон заупрямился и даже предложил Рамборг, чтобы она тоже проводила сестру хотя бы между плетнями. Обычно Рамборг всегда отказывалась, но тут вышла и проводила их до самой дороги.
Ночь была темным – темна, и небо усеяли звезды. Ночной мороз пронизан был тепловатым весенним запахом свежеудобренных полей. Во мраке со всех сторон журчала и звенела вода.