Коленопреклоненный священник в замешательстве слушал исповедь отца, но не понимал его, ему были неведомы отцовские чувства. Одна только мисс Роуботем кое-что поняла. Сердце ее судорожно забилось, по груди разлилась боль. Младшие сестры стояли на коленях отчужденные, ожесточившиеся, глухие. Берта думала о ребенке, молодая мать — об отце своего ребенка, которого она ненавидела. В чулане раздался грохот. Младший сын шумел нарочно, наливая себе воды помыться, и в бешенстве бормотал:
— Старый косноязычный дурак, совсем из ума выжил!
И все время, что отец молился, в душе сына клокотала ярость. На столе лежал бумажный пакет. Он взял его в руки и прочел: «Джон Берримен. Хлеб, булки, печенье». Лицо его искривилось в усмешке. Отец ребенка был подручным пекаря у Берримена. В столовой отец все молился. Лори Роуботем собрал края пакета, надул его и хлопнул по пакету кулаком. Раздался оглушительный треск. Лори усмехнулся. Но его жег стыд, и было страшно гнева отца. Отец оборвал молитву, все поднялись с колен. Молодая мать вошла в чулан.
— Что ты делаешь, дурак?
Молоденький шахтер взял ребенка за подбородок и запел:
Мать рванула сына прочь от него.
— Заткнись! — крикнула она, заливаясь краской.
Он оскалил в ухмылке белые зубы за красными, с въевшейся угольной пылью губами.
— Сейчас получишь по зубам, — прошипела мать ребенка. Брат снова запел, она размахнулась и ударила его.
— Что вы тут не поделили? — спросил отец, входя в чулан на своих нетвердых ногах.
Брат снова запел. Сестра стояла с перекошенным от бешенства лицом.
— Господи, неужто тебя трогают такие пустяки? — резко спросила старшая мисс Роуботем мать ребенка, Эмму. — Нет, видно, нрав у тебя не исправился.
Вошла мисс Берта и взяла у сестры ее пухленького, хорошенького сына.
Отец сел в кресло, громоздкий, равнодушный, в глазах пустота — старая развалина. Он не вмешивался в дела детей, он был немощен и дряхл. Но жила в нем вопреки всему какая-то сила, точно проклятье. Самый распад его держал детей в его власти, притягивая точно магнит. Эти останки все еще царили в доме, даже разлагаясь, они влияли на их жизнь. Да, дети, по сути, еще и не жили; их всегда сдерживала, сковывала его жизнь, его воля. Они не успели стать людьми.
На следующий день после крестин он добрел, волоча ноги, до крыльца и громко сказал, все еще радуясь жизни:
— Красота-то какая, маргаритки цветут, смеются, утро славят.
И дочери сжались в угрюмой злобе.