Глухов усмехнулся.
— Таня, ты помнишь басню Крылова, в ней такие слова: «Ты сер, а я, приятель, сед…» Может, я путаю слова, но смысл-то этот. Я старый воробей и жуликов за версту чую. За версту! Я же сказал: разведка и у меня работает. Поэтому я все буду делать для того, чтобы акции завода в руки заморских дядюшек не попали. Иначе мне здесь делать нечего. Я, не в пример тебе, Татьяна, продавать Родину не собираюсь!
— Это уж слишком, Григорий Моисеевич! — Татьяна встала с оскорбленным лицом.
Он спокойно, но строго смотрел ей прямо в глаза.
— Да, ты можешь мои слова принять и истолковать как оскорбление, я понимаю. Но все, что сейчас делается на Руси, разве это не оскорбление всего народа?! Я не говорю — русских, евреев, калмыков, татар… Всего народа! Оскорбление и унижение, да еще какое! И ты, Татьяна, русская женщина, пошла у них, заморских хозяев и разжиревших наших нуворишей, на поводу, стала им помощницей. Не ожидал, мне даже в голову такое не могло прийти! И должен сказать, что весьма и весьма огорчен. Я знал тебя другой, Таня: честной, прямой, принципиальной. Что они с тобой сделали?.. Ладно, это другой вопрос. Передай своим хозяевам: от инвестиций, от дружеской протянутой руки мы не отказываемся, готовы сотрудничать хоть с Ховардом, хоть с самим чертом! Но акций завода вы не получите. Костьми лягу, а не получите!
Смущенная, встревоженная Татьяна вернулась в свой кабинет. Потом, несколько успокоившись, пошла к Суходольскому, рассказала о своем визите к Глухову.
Тот выслушал ее очень внимательно, все переспрашивал и уточнял ответы Глухова; потом в присутствии Татьяны позвонил Аркадию Каменцеву. Аркадий велел им обоим тотчас прийти к нему в бизнес-центр. Попросил Татьяну заново рассказать все, что она уже рассказывала Суходольскому. Слушал, кивал, выразительно поглядывал на Дерикота, который сидел, развалясь, в углу кабинета, курил. Сказал потом:
— Слышал, Феликс? Дядя Гриша поднимает свой куцый хвостик. С чего бы эти п а т р и о т и ч е с к и е настроения, а? Мало получает? Зарабатывай больше, никто ведь не мешает. Да и по нам проехался… нехорошо-о-о… Мы ему в свое время крепко помогли, директором стал… Хотя его и выбирали там, на заводе, но отец помогал ему, помогал. Да и я кое-какую работу провел. Отблагодарил, да, дядя Гриша, отблагодарил.
Аркадий отпустил Суходольского, подсел поближе к Дерикоту, знаком велел сделать то же и Татьяне. Спросил у нее:
— Сколько акций за эти дни купили?
— Немного, всего две тысячи. Сначала дело вроде бы пошло, а как только Глухов вмешался… плакаты эти про жуликов развесили, по заводскому радио он выступил… народ и задумался.
— Вы лично сколько акций имеете, Татьяна Николаевна?
— Шестьдесят. Ну, и было… двадцать одна.
— И у меня полторы сотни, — вставил Феликс.
Аркадий в раздумье постукивал подушечками пальцев по крышке полированного журнального столика. Хмыкнул:
— Да, не ожидал я от дяди Гриши, не ожидал! Самостоятельности, значит, захотелось, власти. И денег. Мол, сами с усами, разберемся, что к чему и что почем. Завод наш и деньги наши. Как-нибудь без вас, ребята. За то, что мы директором ему помогли стать, с Ховардом свели… Не пойдет так, дядя Гриша, не поедет. Что скажешь, Феликс? То бишь господин Фил?.. А? Ха-ха-ха… Ты не забывай, что у тебя теперь еще это имечко… И что хозяину доложим, Джеймсу? Что не смогли, пардон, организовать скупку акций даже за такие большие деньги?
— А ничего ему не надо докладывать, Аркадий, — с некоторой даже ленцой в голосе отозвался Феликс. — Вообще никому ничего не нужно докладывать. Надо дело делать. По-тихому. Без шума и пыли. И люди для такого дела найдутся.
Татьяна поняла наконец, о чем идет речь, похолодела.
Аркадий глянул на ее побледневшее лицо.
— А вы, Татьяна Николаевна, как считаете? Поддерживаете нашу коллективную мысль? Или нет? — прямо спросил он.
— Да, но я… я же не судья этому человеку! Что вы! Решать, извините, т а к о е!.. — В горле у нее запершило, она закашлялась. — Может быть, вы… без меня, а? Я здесь не была, ничего не слышала, не знаю. Я же понимаю, в случае чего…
Глаза у Аркадия похолодели, налились свинцом. На скулах ходили желваки.
— Вы здесь были, вы все знаете, — жестко, словно гвозди забивая, говорил он. — И знаете такие вещи, которые болтать не позволяют, да. Но не об этом речь. Вы должны понять простую вещь: у вас хотят отнять деньги. Большие деньги, Татьяна Николаевна! Имея несколько тысяч акций, вы и ваши дети-внуки будете очень безбедно жить, можно даже сказать, и богато. Но богатство это, более или менее сносную жизнь нужно заложить сейчас, есть такая возможность. Почему какие-то рабочие должны иметь эти акции, а не мы с вами? Я пусть и не работал на заводе, но вы-то! Вы! Ведь определенная часть заводской собственности — ваша, Татьяна Николаевна! На самом законном основании! Вы что, этого не понимаете?
— Почему, понимаю… — Она опустила голову, теребила подол платья.
— И вы понимаете, что Глухов и его окружение хотят у вас вашу часть отнять, и вы еще раздумываете? Кто же из нас жулик?.. Ишь, аргументы какие выдвигает: он — патриот России, хотя и еврей, и он больше любит Родину… Ха! А мы, русские, — ленивые, сонные, равнодушные… Жид пархатый! Да он со временем и скупит все акции, дай ему только власть! Сам скупит. Или человек пятнадцать — двадцать. Начальники цехов, замы и помы… И скупит акции у своих же рабочих, о которых якобы печется! Ну, башка! Ну, жидовская морда!.. И это ему прощать? А, Феликс?
Дерикот шевельнулся в кресле, затушил сигарету, уронил:
— Я поговорю с ребятами Саламбека, Аркадий. Думаю, все будет нормально. Они знают, что и как делать. И лишних вопросов задавать не станут. Не в пример Татьяне Николаевне.
— А нельзя ли его… — Татьяна судорожно сглотнула. — Просто от должности отстранить? Ему уже шестьдесят, скоро на пенсию… И вообще он хороший человек, я с ним работала, знаю.
— Хороший человек так не поступает! — Аркадий был непреклонен. — А снять с работы, как вы говорите, теперь его может только коллектив, акционеры. Обкома, увы, давно нету. Раньше его в один час — по одному месту и вымели бы.
Зависла пауза, все молчали.
— Я поговорю с Саламбеком, — снова сказал Феликс.
Все трое встали, говорить больше было не о чем — судьба Григория Моисеевича Глухова была решена.
Жара мучила Москву, как и всю Россию, с середины апреля. Раскалившийся где-то в Атлантике циклон бесформенным и незримым облаком чудовищных размеров разлегся на русских просторах от Балтики до Украины, застыл в неподвижности, иссушал почву и водоемы, жег молодую листву, издевался над посевами. И все же там, в полях, наверное, человеку было легче дышать, чем здесь, в мегаполисе, в этом громадном каменном городе с миллионами людей, с железобетонными коробками зданий, застойной духотой улиц, горячим асфальтом, вонью выхлопных газов и стадами задыхающихся автомобилей. Слишком раннее тепло, а за ним и жара пришли в Россию совсем некстати, нарушив ее размеренный, веками отработанный ритм жизни, в котором весна аккуратно и не торопясь меняла зиму, вступала в свои права, потом плавно переходя в лето. К теплу и яркому свету солнца люди и растения привыкали постепенно, радовались им, соразмеряя свою жизнь с законами природы, приспосабливаясь к ее мудрому ходу; ничто доныне не нарушало этих законов, ничто не раздражало жителей российских сел и городов, в том числе и Москвы. Заокеанская эта, изнурительная жара всегда была где-то далеко, там, где ей и положено быть; своим безжизненным дыханием она почти никогда не опаляла русских берез и трав, не разогревала коробки домов, как радиаторы машин, позволяла россиянам существовать в привычном для них климате, дышать прохладным воздухом, не искать убежища от обжигающих солнечных лучей. Но в последние годы многое на земле переменилось, изменился и климат. Увы, американская нездоровая жара пришла и в Россию, в Москву, диктовала здесь свои условия, заставляла россиян приспосабливаться, каким-то образом сопротивляться ненужным высоким температурам — в том числе и политическим…
Размышляя об этом, то и дело вытирая платочком мокрый лоб, стараясь держаться в тени зданий, Татьяна шла по Москве, по незнакомой ей улице Варварке. Кто-то из встречных горожан посоветовал ей выйти на станции метро «Китай-город», идти к гостинице «Россия». Там, за гостиницей, и будет нужный ей Никольский переулок, там и находится Комитет по управлению государственным имуществом, которым руководил в свое время Чубайс, он, кажется, и основал его в нынешнем п р и в а т и з а ц и о н н о м виде. Впрочем, про рыжего этого Чубайса она подумала просто так, человек этот ей симпатичен не был, хотя, как это ни странно, именно он в чем-то предопределил ее судьбу и нынешнюю должность: не будь в России приватизации государственного, народного имущества, не было бы соответствующего комитета в Москве и у них в области и не нужен был бы начальник отдела по приватизации… Так что, в принципе, Чубайсу она все же должна при случае сказать «спасибо».