— И все равно, — упрямо проговорил Тягунов. — Бог прежде всего шельму метит. А я шельма и есть. С совестью давно не в ладах.
— С тех пор, как познакомился со мной, да? — Голос Татьяны напрягся — она в следующую секунду пожалела, что спросила.
Он глянул на нее.
— Таня, я тебя ни в чем не упрекаю. Я тебя люблю. Но оба мы не нашли в себе сил… как бы это помягче сказать… противостоять жизни, вот в чем беда. Выбрали дорожку полегче.
— Да многие ведь так живут, Слава! Не мы первые, не мы последние. И потом, если ты имеешь в виду Городецкого… он же был мне должен! Я ему свои деньги отдала! А теперь помогу, он с моей помощью, может, сахарный завод приобретет!
— Это называется должностная взятка, использование служебного положения в корыстных целях. Статья сто семьдесят третья. От трех до десяти лет. С конфискацией имущества! — Тягунов не говорил, а будто рубил воздух.
— Слава… мне… бросить все? — тихо спросила Татьяна. — Отказаться от дома, какой мы с тобой взяли в рассрочку, уйти с этой работы… Но куда? Все честные люди живут сейчас нищенски! И что я буду делать?.. (У нее так и рвалось с языка — «с тобой». Но она вовремя спохватилась.) Снова в безработные? По «ярмаркам труда» ходить? Или, точнее, «вакансий». А их почти нет, Слава, нет! Знаешь, сколько у нас в области безработных? Уже десятки тысяч! А будет еще больше. На пособие нам с тобой жить?
Оба долго и горестно молчали. Ночь покатилась уже к своей вершине, за окном было черно, мрачно, похолодало. Татьяна встала, прикрыла его. Постояла, посмотрела на огни города, теплее укутала Тягунова, вздохнула. Сегодня ей, видно, не спать, но сегодня и ночь особенная — не могла она нынче оставить Вячеслава Егоровича одного, ведь он так нуждался в ней, она это хорошо видела. А с Суходольским она договорилась — он разрешил ей несколько дней не ходить на работу, все в департаменте очень сочувствовали ей. Еще бы, такое несчастье!
Заметив, что Тягунов, кажется, задремал, она притушила свет, оставила ночник (да и дежурная медсестра в который уже раз заглядывала к ним в палату, велела все закрыть и свет потушить), села в кресло — надо и самой хоть немного подремать, иначе она не сможет ухаживать за больным…
Но Тягунов не спал. Тяжелые, но решительные мысли одолевали Вячеслава Егоровича. Он был чувствительным человеком, умел анализировать и свои, и чужие слова, и, как Татьяна ни старалась скрыть от него свои мысли, он все же прочитал их и понял правильно.
«Конечно, — размышлял он, — зачем я ей? Такая обуза… Был бы мужем, пожили бы, детишки завелись бы… И как, в самом деле, ей жить? На что? Мне, понятное дело, пенсию какую-то дадут, помогать на первых порах будут, а потом все уйдет, все забудется — тянуть ей, Татьяне. Новый крест нести. А ради чего?..»
— Танюш, — позвал он, — поди сюда.
Она встрепенулась, подняла голову. Потом поднялась с кресла в углу, села рядом с ним, взяла за руку.
— Я думала, ты спишь, — сказала заботливо и подоткнула ему под бока одеяло. — И сама задремала.
— Танюш, — повторил он, — я все хочу спросить тебя: ты в самом деле беременна?
— Он еще спрашивает! — усмехнулась Татьяна. — Пятый месяц. Скоро уже живота не спрячешь. Вот сюрприз для Суходольского будет!.. И вообще для всех: вот, скажут, бабе за сорок, а она рожать надумала. А чего ты вдруг вспомнил?
— Да не вдруг… — отвечал он с печалью в голосе. — Я ведь и не забывал никогда. А сейчас… ну, просто подумал. Ночь вон за окном, звезды, небо чистое. И мысли пришли простые — о жизни, о ее смысле, о тех, кто после нас на земле будет.
— Ты… ты что это, Слава? — не на шутку встревожилась Татьяна.
— Да ничего, ничего, успокойся!.. Я же имею право думать. Только это мне и осталось. Ни на что другое я теперь не гожусь. А о детях, о том, кто сменит нас на земле, почему не подумать? Пришла, значит, пора подумать об этом…
Тягунов умолк, и Татьяна ничего не говорила. Может быть, выговорился, заснет теперь, подумала она с надеждой — и сама устала ужасно, и голова разболелась.
Но Вячеслав Егорович снова заговорил:
— Знаешь, Тань, я много лет в милиции проработал, многих людей знал… Человеку, конечно, далеко до совершенства, это уж точно. Стольких я ублюдков видел, стольких перевоспитать собирался!.. Но плохо это у меня получалось, признаю. Ловил, сажал… да, это я научился делать, а вот погордиться бы чем… В конце концов и сам сломался. Дальше ехать некуда. Да и не на чем теперь. — Он поглядел на свои обрубки-ноги.
Татьяна молчала, с нарастающим страхом смотрела на Тягунова. Руки ее, сцепленные под подбородком, дрожали.
— Слава! Хватит! Не надо! — вырвалось у нее. — У нас будет ребенок, надо думать о нем… Уже немного осталось. Потерпи! Я умоляю тебя, не нужно этих мыслей и разговоров! Умоляю!
— Да разговор о жизни и есть, чего ты? — несколько даже удивился он. — Философией называется. Почему не пофилософствовать? Редко же удается вот так, праздно, полежать на седьмом этаже хорошей больницы, в отдельной палате, почувствовать себя человеком.
— Я поняла, Слава! Не надо больше! Не смей настраивать себя на такие мысли! Ты вспомни, сколько людей побеждали свой недуг. Летчик, например, Алексей Маресьев, вспомни!.. Да и не только он.
— Маресьев за праведное дело воевал, да, а я… гм. Ну да ладно, Танюш, чего ты? Мысли, может, и дурные, признаю, но ты ведь должна понять меня. И простить, в случае чего. И сыну нашему или дочке рассказать потом об отце, что все же совесть его победила, что не смог он против нее пойти… Мне так спокойнее будет, поняла? И обещай, что…
— Прекрати! — Татьяна едва не замахнулась на него, взвизгнула от возмущения… В следующее мгновение испугалась своей несдержанности, обняла Тягунова за голову, прижалась к нему, заплакала. — Прости, Слава! Прости дуру!
Он обнял ее за плечи.
— И ты меня прости. И постарайся меня понять.
— Да я все понимаю, Слава, я…
— Ну все, все! — Он поцеловал ее руку. — Давай отдыхать. Я тоже устал, наговорил Бог знает чего… Иди, отдохни. Поспи.
Когда она снова села в кресле, устроилась поудобнее, он попросил:
— Танюш, ты завтра с сестричками переложи меня поближе к окну. Из угла тут, кроме звезд, ничего не видно. А то я буду лежать, на город смотреть, о тебе думать… Может, и мыслей никаких посторонних не будет. А?
— Хорошо, — сказала она после некоторой паузы. — Я посоветуюсь с лечащим врачом.
— Да что с ним советоваться? Передвиньте койку, да и все дела. Какая тут проблема? И воздуха будет больше, и смотреть будет на что.
Снова вошла дежурная медсестра, выговорила им обоим, и они наконец угомонились по своим углам, затихли. Татьяна повернула ночную лампу к стене, света в палате поубавилось, зато она сейчас же наполнилась лунным неживым светом. Луна висела прямо против окна палаты, хозяйничала теперь в просторной комнате, заглядывала во все углы. Но прежде всего она пристально осветила лицо Тягунова, и оно сделалось серебристым, как театральная маска. И вообще больной выглядел в эту минуту фантастически — маленький, короткий человек в скафандре ослепительно-белых в лунном свете бинтов…
Глава двадцатая
…Накрыли мои ребята еще до перемирия двух непростых чеченцев. В ФСБ их «раскрутили». Мы знали, где, когда и в каком составе соберется все военное командование чеченцев вместе с самим Дудаевым. Была разработана совместная с ФСБ операция. Взяли бы всех. Не накрыли бы авиацией — живыми бы взяли. Но пришел приказ с очень больших «высот» — отставить…
Откровения полковника ВДВ, не пожелавшего назвать свою фамилию
…Заместитель директора ФСБ В. Соболев сделал сенсационное сообщение: спецслужбы выяснили, что арестовать Дудаева очень непросто. Он, оказывается, перемещается с места на место да еще имеет личную охрану в количестве 10–12 человек из ближайших родственников…
Комментарий специалиста, не пожелавшего открыть свое имя: