Вот и «усмирил»…
Вячеслав Егорович смотрел в белый потолок, по которому гуляли какие-то неясные тени-отражения, думал. На душе у него было нехорошо. Конечно, он инвалид, от этого теперь никуда не денешься и ничем не поправишь. Он — беспомощное и жалкое в своей беспомощности существо. Но он еще — и инвалид нравственный, личность, подчинившаяся обстоятельствам, ставшая на сторону правителей-временщиков, которые ввергли его страну в хаос. Разве он не видел этого, не понимал?
Понимал и видел. Но не стал ничему противиться, не дал себе труда хоть как-то помешать нашествию разрушителей, пошел по пути, по которому, увы, идут многие, убеждал себя: а что я о д и н могу сделать?
Конечно, большую роль в его судьбе сыграла Татьяна Морозова, это так. Но она ни в чем не виновата, она тоже обычный, земной человек, ей тоже непросто было во всем разобраться. Хотя потом, когда все уже стало ясно с Каменцевым и Дерикотом, они оба — Татьяна и он — сознательно выбрали свой путь, пошли рука об руку с преступниками, стали помогать им. Можно это себе простить? Ему, менту, человеку, всю свою сознательную жизнь боровшемуся с теми, кто ходит теперь в его друзьях?
Из открытого окна хорошо виден Придонск — весь в зелени, в лесах новостроек, залитый щедрым майским солнцем. Город красив, глаз радуется на него смотреть, да и душа тоже. И, конечно, город долго будет еще радовать людей, в нем живущих…
Что это он? О чем?
Над больничным городком пророкотал самолет; шум двигателя вернул Вячеслава Егоровича к прежним мыслям. Подумалось вдруг, что Татьяна, если родит и все у нее будет благополучно, наверное, не простит ему сведения счетов с жизнью. А сын или дочь должны понять… Чушь все это! Детские какие-то мыслишки…
Сын… Дочь… Люди будущего века, люди, которые могут даже и не вспомнить, не знать, что была в конце двадцатого века война в Чечне, что там погибали молодые ребята и зрелые мужчины, что там был тяжело ранен, изуродован их отец…
Тягунов живо представил у себя на руках крохотное существо: с пухлыми ручками и ножками, с улыбающимся беззубым ротиком, с распахнутыми миру глазами. И что оно, это крохотное существо, увидит перед собой? Обезображенного циклопа, однорукого и безногого деда. Кто ему, т а к о м у, доверит ребенка?
Вячеславу Егоровичу стало жаль себя. Еще больше он пожалел своего будущего сынишку или дочку. Зачем с малых лет травмировать детскую душу? Чем может гордиться его отпрыск? Ехал на «бэтээре» и подорвался на мине. Вот и весь героизм. Да, выполнял приказ, да, ринулся на выручку своим омоновцам, державшим оборону у блокпоста, да, хотел вытащить из беды бойца, матери которого дал слово… Но как все это объяснить крошке-несмышленышу? Когда он все это поймет, когда привыкнет к обезображенному лицу папаши, катающегося по квартире на колесиках? Да и надо ли ему, несчастному ребенку, привыкать это видеть? Уж лучше бы в самом деле он, Тягунов, погиб сразу, в один миг, и тогда сын или дочь не видели бы отцовского уродства, тогда, повзрослев, они, быть может, говорили бы своим сверстникам: «Мой папа погиб на чеченской войне в девяносто пятом году…» Это было бы, наверное, красиво, благородно… И Татьяне не пришлось бы мучиться с ним.
Вошла медсестра, заметила слезы на его лице, бережно промокнула их салфеткой. Села у койки на белый табурет, сказала дрогнувшим голосом:
— Больно, да, Вячеслав Егорович? Мы вас растревожили… Ну потерпите, дорогой. Вы же мужчина. Ноги заживут.
— Да не ноги у меня болят, Люба! — воскликнул Тягунов. — Душа у меня разрывается. Если б вы знали, как ей больно!
— Да я знаю, понимаю, — не совсем уверенно сказала молодая женщина. — Мужчина в расцвете лет, и такое случилось… Но что поделаешь — война, будь она проклята! Не один вы, Вячеслав Егорович. Десятки парней лежат в военном госпитале, у меня там подруга работает, я знаю… А вы не переживайте так, не надо. И мы, и жена ваша поставим вас на ноги. Врачи как стараются, вы же видите.
— Вижу, Люба. Спасибо вам всем. И простите мои сопли. Расквасился, как пацан…
— Да и мужчины плачут, что ж теперь! — Медсестра вскинула на него прекрасные серые глаза, в которых светилось искреннее сочувствие. — Мы понимаем. И поплачьте, а что? Мы вот, женщины, слезами только и спасаемся. Насмотришься на таких, как вы, и душа тоже на кусочки разрывается — так вам всем помочь хочется! Так бы на себя вашу боль и взяла. Я мужу про вас рассказывала. Он в свое время в Таджикистане служил, на границе, тоже раненый был. Помните, может, там одну заставу уничтожили? Двадцать с лишним ребят убили?.. Ну вот, а муж мой недалеко от той заставы служил. Его тоже в обе ноги ранило, но не сильно, он быстро выздоровел.
— Да… Да… — отвечал Тягунов, снова погрузившись в свои мысли.
Он сделал вид, что устал, хочет подремать, и медсестра тихо встала, ушла, осторожно прикрыв дверь. Вячеслав Егорович был благодарен этой молодой, не очерствевшей душой женщине, так тонко понявшей его состояние, разделившей с ним печаль. Хорошая эта Люба! Надо будет попросить Татьяну, чтобы она поблагодарила медсестру, купила ей что-нибудь или дала денег — они же тут мало получают…
Радио в последних известиях передало репортаж из Чечни: дудаевцы в большинстве своем ушли в горы, затаились на заранее подготовленных и оборудованных базах, а сам Джохар где-то прячется. Штаб его руководит вооруженным сопротивлением федеральным российским войскам, перестрелки не прекращаются, снова гибнут русские солдаты, снова льется кровь…
Потом диктор стал рассказывать о новом партийном блоке, созданном в Москве, называется он «Наш дом — Россия». Его возглавил премьер Черномырдин, бывший руководящий работник ЦК КПСС, а сейчас убежденный сторонник реформ. Блок этот, НДР, будет добиваться власти в Думе, продолжал диктор, бороться за стабилизацию экономического положения в стране, снижение инфляции, усиливать борьбу с преступностью… И еще блок обещал, как и все, жаждущие власти, вернуть населению сбережения, отнятые 2 января 1992 года правительством-рэкетиром.
Правда, про «правительство-рэкетира» Тягунов сам добавил, диктор этого не говорил, его бы тут же выгнали с работы, но кто этого в России не знает? У Тягунова тоже были сбережения — девять тысяч семьсот рублей, он вполне мог бы в до время купить на эти деньги «жигули». Купил… дырку от бублика! Зато Гайдар еще больше покруглел. Вчера, кажется, передавали, что он собирается со своим дружком, этим рыжим Чубайсом, лететь на отдых аж на Камчатку, подальше от шума и толкотни Москвы… А Чубайс тоже обещал на ваучер по две «волги»…
Слова, слова… Все, кто хочет оказаться у руля власти, говорят именно это — обещают лучшую жизнь, беззастенчиво врут. Как же манит людей власть над себе подобными! Как некоторым хочется быть на виду у всех, помыкать людьми, сидеть у них на шее. Бог ты мой! Тягунов всю жизнь, с раннего юношества впрягшийся в трудовой хомут, пахал сначала на заводе и учился заочно в юридическом, потом пошел работать в милицию, честным и тяжким трудом обеспечивал себе и бывшей семье «прожиточный минимум». Лишенный зависти и алчности, он не понимал и осуждал этих людей — политиков, а теперь стал их даже ненавидеть. Правда, в последние эти два месяца он как бы прикоснулся вместе с Татьяной к иной, состоятельной жизни. Им помогли взять в рассрочку особняк, большой и дорогой дом, назначили его на хорошую должность…
Кажется, все это сейчас уже позади, он переболел за дни, которые пролежал на койке, и звездной болезнью, и стремлением пожить получше других.
Кто будет держать в милиции инвалида? Кому он там нужен? Здоровых-то и тех выпроваживают…
И особняк этот — он же ч у ж о й! Тягунов никак не мог привыкнуть к нему. После однокомнатной тесноватой квартирки размеры дома просто давили на него, он не мог найти себе в нем места, не почувствовал себя х о з я и н о м. Скорее, квартирантом: пришел, пожил, пора уходить. Ни сердца, ни души его не тронули все эти вычурные окна-башенки, спальни, красивая лестница на второй этаж, заманчивый вид на городской питомник и даже чистейший воздух. Неуютно ему было в этом особняке и холодно. Он, правда, ничего не стал говорить Татьяне, не стал ее расстраивать, она-то как раз радовалась этому дому больше всего на свете. Но квартирку свою Тягунов не стал продавать, даже не думал об этом. Да и Татьяна тоже не спешила избавляться от своей двухкомнатной, поселила там Изольду.