— Еще осталось что-нибудь?
— Нельзя больше откладывать с Солоццо. На этой неделе вам нужно его принять. — Хейген застыл над календарем с ручкой наготове.
Дон повел плечом.
— Свадьба прошла — теперь давай, когда скажешь.
Из этих слов Хейген сделал два вывода. Главный — что Виргилию Солоццо ответят отказом. И второе — раз дон Корлеоне медлил с ответом, пока не отпразднует свадьбу дочери, значит, он полагает, что этот отказ будет сопряжен с неприятностями. Хейген осторожно спросил:
— Сказать Клеменце, чтобы разместил в доме часть своих людей?
Дон нетерпеливо поморщился.
— Зачем? Я не давал ответа до свадьбы, потому что такой знаменательный день не должно омрачать ни единое облачко, хотя бы и в отдалении. Кроме того, я хотел заранее знать, о чем он собирается толковать. Теперь это известно. То, что он намерен нам предложить, — infamita. Позор и мерзость.
Хейген сказал:
— Так вы ответите отказом? — Дон кивнул, и Хейген прибавил: — Я считаю, это следует обсудить — сообща, на семейном совете, — а потом уже давать ответ.
Дон усмехнулся:
— Считаешь, стало быть. Ладно, обсудим. Когда вернешься назад из Калифорнии. Слетай туда завтра же и расхлебай эту кашу в пользу Джонни. Повидайся с киноворотилой. А Солоццо передай, что я приму его после твоего приезда из Калифорнии. Что еще?
Хейген доложил безучастно и четко:
— Звонили из больницы. Часы consigliori Аббандандо сочтены, ему не дотянуть до утра. Родным велели приехать проститься.
Последний год, с тех пор как рак приковал к больничной койке Дженко Аббандандо, Хейген исполнял роль consigliori. Теперь он ждал, не скажет ли дон Корлеоне, что эта должность закрепляется за ним постоянно. Обстоятельства складывались скорее неблагоприятно. По традиции, столь высокое положение мог занимать лишь стопроцентный, по отцу и матери, итальянец. Уже и то, что эти обязанности были возложены на Хейгена хотя бы временно, привело к осложнениям. Годами он тоже не вышел — всего тридцать пять — слишком молод, предположительно, чтобы набраться опыта и изворотливости, какие требуются хорошему consigliori.
На лице дона он не прочел ничего обнадеживающего.
— Когда моей дочери с мужем уезжать?
Хейген взглянул на свои наручные часы.
— С минуты на минуту разрежут свадебный пирог, потом туда-сюда еще полчаса. — Это навело его на мысль о другом. — Да, насчет вашего зятя. Даем ему что-нибудь значительное, впускаем в круг семейства?
Ответ прозвучал так неистово, что Хейген оторопел.
— Никогда. — Дон хлопнул ладонью по столу. — Никогда. Подыщешь ему что-нибудь на прокорм — хорошую кормушку. Но никогда не подпускай к делам семейства. Другим скажи то же самое — Санни, Фредо, Клеменце.
Дон помолчал.
— Передай моим сыновьям, что они поедут со мной в больницу к бедняге Дженко, все трое. Хочу, чтобы в последний раз оказали ему уважение. Пусть Фредди возьмет большую машину, и спроси Джонни, может быть, сделает мне особенное одолжение и тоже поедет с нами. — Он перехватил вопросительный взгляд Хейгена. — А ты сегодня же вечером поезжай в Калифорнию. Так что тебе съездить к Дженко будет некогда. Но задержись до моего возвращения из больницы, у меня к тебе разговор. Все понял?
— Понял, — сказал Хейген. — К какому времени Фредо подать машину?
— Пусть разъедутся гости, — сказал дон Корлеоне. — Дженко меня дождется.
— Сенатор звонил, — сказал Хейген. — Извинялся, что не смог пожаловать лично, но прибавил, что вы поймете. Скорей всего, имеет в виду тех двух красавцев из ФБР, которые торчали напротив вашего дома и записывали номера у машин. Зато подарок прислал, с нарочным.
Дон покивал головой. Не было смысла рассказывать, что он сам отсоветовал сенатору приезжать.
— Стоящий подарочек?
Германо-ирландские черты Хейгена приняли до странности итальянское выражение, обозначающее высокую степень похвалы.
— Старинное серебро, очень ценная штука. Если ребята надумают продавать — верная тысяча. Повозился сенатор, покуда отыскал редкую вещь. Для людей его круга в этом вся соль, а не в том, сколько стоит.
Дон Корлеоне выслушал его с нескрываемым удовольствием — со стороны такой фигуры, как сенатор, это был нешуточный знак внимания. Подобно Люке Брази, сенатор был одной из глыб, на которых покоилось могущество дона Корлеоне, — и, подобно Люке, своим подарком он вновь подтвердил свою неизменную преданность.
Кей Адамс узнала Джонни с первого взгляда, как только он появился в саду. Узнала и искренне удивилась:
— Ваша семья знакома с Джонни Фонтейном? Что ж ты мне раньше не сказал? Теперь я уж точно пойду за тебя замуж, будь уверен.
— Хочешь, и тебя познакомлю, — сказал Майкл.
— Сейчас-то что, — сказала Кей. Она вздохнула. — Три года была в него влюблена. На каждый его концерт приезжала в Нью-Йорк и с каждого уходила охрипшая. Это было что-то бесподобное!
— Погоди, познакомишься, — сказал Майкл.
Когда Джонни после второй песенки скрылся вслед за доном Корлеоне в дверях дома, Кей не без ехидства сказала:
— Только не рассказывай мне, будто звезда такой величины, как Джонни Фонтейн, станет просить о каком-то одолжении у твоего отца.
— Джонни — его крестник, — сказал Майкл. — И если бы не мой отец, ему, пожалуй, никогда бы не стать звездой такой величины.
Кей Адамс замурлыкала от восторга:
— Ой, похоже, мне опять предстоит услышать замечательную историю.
Майкл покачал головой:
— В эту историю я тебя посвящать не имею права.
— Ты можешь на меня положиться, — сказала она.
И он рассказал ей. Рассказал, не сбиваясь на шутливый тон. Рассказал скрепя сердце. Не приводя никаких объяснений — отметив лишь, что восемь лет тому назад его отец еще бывал горяч и поскольку речь шла об интересах его крестника, то счел вопросом собственной чести вмешаться и уладить дело.
Суть истории можно было изложить в двух словах. Восемь лет назад Джонни с невероятным успехом выступил в составе популярного джаз-ансамбля. Он сделался лакомой приманкой на концертах для радиослушателей. К несчастью, руководитель ансамбля, некий Лесс Галли — личность, в среде эстрадников небезызвестная, — связал Джонни на пять лет кабальным контрактом. С начинающими музыкантами так поступали сплошь да рядом. Теперь Лесс Галли имел право выдавать Джонни напрокат, а его деньги — прикарманивать.
Дон Корлеоне лично вступил с ним в переговоры. Он предложил Галли двадцать тысяч долларов, чтобы тот расторг контракт. Галли согласился, но с условием, что половину заработков Джонни он все же оставляет за собой. Это позабавило дона. Он убавил двадцать тысяч отступного наполовину. Руководитель ансамбля, по всей видимости не слишком искушенный в делах, не связанных с милой его сердцу эстрадой, оказался решительно не способен верно истолковать смысл этой уценки. Он отверг предложение дона.
На другой день дон Корлеоне явился к дельцу от эстрады с личным визитом. Явился в сопровождении двух друзей — Дженко Аббандандо, который состоял при его особе советником, и Люкой Брази. Других свидетелей не было. Дон Корлеоне убедил Лесса Галли подписать бумагу, в которой говорилось, что по получении заверенного чека на десять тысяч долларов означенный Галли отказывается от каких бы то ни было претензий, связанных с деятельностью Джонни Фонтейна. Дон Корлеоне убедил Лесса Галли достаточно веским доводом: приставил к его лбу пистолет и с предельной серьезностью пообещал, что пройдет минута — и на бумаге окажется либо подпись мистера Галли, либо его мозги. Лесс Галли подписал. Дон Корлеоне спрятал в карман пистолет и вручил Галли заверенный чек.
Дальнейший ход событий — уже достояние истории. Джонни Фонтейн и его песни стали величайшей сенсацией Америки. Два голливудских мюзикла с участием Джонни принесли киностудии неслыханные доходы. На его пластинках зарабатывали миллионы. Потом он разошелся с женой, хотя знал и любил ее с детских лет, бросил двух детей и женился на самой ослепительной и белокурой из голливудских кинозвезд. В недолгом времени он удостоверился, что она торгует собой без стыда и совести. Он начал пить, спускать деньги в игорных домах, гоняться за женщинами. Он лишился голоса. Спрос на его пластинки упал. Киностудия отказалась возобновить с ним контракт. Ему оставалось одно — вернуться к своему крестному отцу. И вот он здесь.