— Это все равно его дом! Пока я жива, это его дом! — сказала вдова своим надтреснутым, астматическим голосом.
— Вы отлично знаете, что Макси построил этот дом, чтобы вы имели занятие и не мешали ему развлекаться.
— Памела! Я не разрешаю тебе называть своего отца Макси!
Памела повернулась лицом к портрету.
— Макси!… — повторила она и засмеялась грудным, вызывающим смехом, словно ожидая, что вот сейчас старик выйдет из золоченой рамы и возьмет ее двумя пальцами за подбородок.
— Твой отец был большой человек, замечательный человек, созидатель империи!
— Подумаешь! А что от него осталось? Что осталось от его империи?
Вдова рывком выдвинула средний ящик стола, придавив свой круглый живот.
— Молчи! Много ты знаешь! — Она достала из ящика карту и развернула ее на столе. — На, смотри! Часть кремменских заводов разрушена, но только часть. Литейный цех можно пустить за каких-нибудь несколько недель! Сам Лемлейн говорил так. А другие заводы? Мюльгейм? Гельзенкирхен? Почти не тронуты! А шахты? Ведь шахты разрушить нельзя.
— Но можно отнять, что американцы и сделают. И пусть! Макси до сих пор держит вас в руках. Пора уж вам похоронить его и все, что от него осталось.
— Ты своего мужа никогда не любила, Памела.
— Посмотрите на меня! — Памела спрыгнула со стола и провела руками по своим бедрам. — И посмотрите на себя!
— Я и то смотрю на тебя. Не мешало бы тебе надеть туфли и застегнуть халат.
— Мне, слава Богу, стыдиться нечего.
Вошел дворецкий — голландец с квадратным лицом и такой комплекции, что смокинг его предшественника, казалось, вот-вот лопнет на нем по всем швам.
— Какой-то господин желает видеть фрау Памелу.
Памела улыбнулась ему и сказала:
— Что ж, пойду одеваться…
Вдова укоризненно заметила:
— Корнелиус! Вы до сих пор не подмели!
Дворецкий повернулся к выходу, словно не слыхав ее слов. Вдова закрыла лицо руками.
Тихим, неслышным шагом вошел Петтингер. На нем был неотглаженный, мешковатый штатский костюм, из рукавов торчали обтрепанные, грязные по краям манжеты. Его худое лицо как будто заострилось, и скулы выступили сильнее; впрочем, может быть, это только так казалось, потому что на небритых щеках резче обозначались тени. И все же он старался сохранять внешнее достоинство. Держался, как всегда, прямо и всей своей осанкой подчеркивал несоответствие между своей личностью и своим костюмом.
Он огляделся по сторонам. Приятный дом, чувствуется размах. Немного запущен, но это сейчас — обычное явление. Он посмотрел на толстую старуху, которая сидела в кресле, понурая, но не лишенная величественности. Кое-что подновить — и вид будет вполне внушительный!
Он кашлянул.
Вдова вздрогнула.
— Фрау фон Ринтелен?
Она хотела спросить, кто он такой, но он предупредил ее вопрос.
— Я не назову вам своего имени, сударыня. Чем меньше вы будете знать, тем лучше для вас. Где ваша дочь Памела?
— Что вам нужно? — Она явно была испугана.
— Я друг вашего зятя, майора Дейна.
Сверху, с лестницы, послышался голос Памелы:
— А что с ним? — Она неторопливо спускалась с лестницы, на мгновение задерживаясь на каждой ступеньке. Петтингер прищурил глаза, словно зрелище было для него слишком ослепительным, — да в какой-то мере оно так и было. Человек, находящийся в бегах, всегда испытывает голод.
От Памелы не укрылось произведенное впечатление.
— Так где же сейчас майор Дейн?
Петтингер положил пальто и шляпу на ближайшее кресло.
— Не знаю, — сказал он. — В последний раз мы с ним виделись в Ролландс-Эк, на берегу Рейна, и он мне тогда сказал: «Друг мой, если вам когда-нибудь понадобится помощь, ступайте в замок Ринтелен, к Памеле…»
Памела поджала губы.
— А почему вы не остались вместе с моим мужем?
Петтингер повернулся так, чтобы быть лицом к обеим женщинам.
— Майор Дейн был едва ли не лучшим моим другом. Он несколько нервозен, и все же с таким человеком приятно работать, а иметь его под командой — одно удовольствие. Заверяю вас, что это было нелегкое решение. Но кто-то должен жить, а кто-то — жертвовать собой.
Петтингер хотел придать своему вступлению в этом побольше драматизма. Не мог же он рассказать тут, при каких неприглядных обстоятельствах он расстался с Дейном, или признаться, что не имеет понятия о его дальнейшей судьбе.
— А кто, — с недоброй ноткой в голосе спросила Памела, — кто решает, кому жить, а кому жертвовать собой?