Из-под полуприкрытых век он зорко наблюдал за Уиллоуби. По-видимому, американец успокоился, убедясь, что со стороны наследника мужского пола его замыслам ничего не грозит.
Уиллоуби взял предложенную ему чашку, отпил глоток эрзац-чая и невольно поморщился. Это была идея Лемлейна — заварить эту гадость. Главноуправляющий стремился произвести именно тот эффект, который и был достигнут, — продемонстрировать былое великолепие, будущие возможности и нынешнюю нужду.
Эрзац-чай расположил Уиллоуби к большей бесцеремонности.
— Вы проиграли войну. Вам отлично известно, как вели себя ваши в побежденных странах; майор Дейн может это засвидетельствовать. В сущности, мы имеем полное право так же вести себя здесь.
Ни Петтингер, ни Лемлейн ничего на это не ответили; Памела поила чаем больного. Взгляд Уиллоуби остановился на вдове; в конце концов именно она возглавляет семейную корпорацию.
Вдова прочирикала:
— Мы в ваших руках. — По-английски она говорила медленно и с запинкой, и казалось, будто она очень старается, чтобы угодить гостю.
— Я назначаю вашего управляющего, Лемлейна, мэром города. Отсюда вы можете заключить, что мы не склонны злоупотреблять своим положением.
— Еще чаю? — предложила вдова.
— Нет, благодарю вас.
— Может быть, печенья?
Уиллоуби взял штучку печенья. У него был вкус соломы.
— Из чего это сделано?
Вдова сказала:
— У нас плохо с питанием. — И, перехватив взгляд Уиллоуби, словно прикидывающий ее вес, добавила, краснея. — Я — больной человек.
— Простите! — сказал Уиллоуби.
— Ах! — сказала вдова. — Вы нас совсем придавили к земле. Не знаю, как нам удастся подняться.
Петтингер медленно качал головой, разыгрывая утомление. И думал: какой это был мудрый шаг — укрыться в этом доме. Американский бизнесмен в мундире, сидящий сейчас против него, послужит самой верной гарантией его безопасности, идеальной ширмой, за которой он будет делать свое дело.
Уиллоуби выпрямился в кресле.
— Мистер Лемлейн, вы разъяснили членам семьи Ринтелен трудности положения фирмы?
— Мне кажется, фрау фон Ринтелен в курсе — более или менее…
— В таком случае разрешите мне уточнить, — сказал Уиллоуби, поглаживая свой двойной подбородок. — Эта война была тотальной войной. В наших рядах имеются люди, которые склонны рассматривать деятельность Ринтеленов в таком же свете, как — ну, скажем, деятельность Гиммлера или Штрейхера…
На мощных руках вдовы зазвенели браслеты.
— Но как же можно! — чирикнула она. — Мы ведь никогда не вмешивались в политику. Что мог делать мой муж? Отказываться от правительственных заказов? Чтобы Геринг конфисковал все его имущество? Чтобы его самого заперли в концентрационный лагерь?
Петтингер сказал: — Папа всегда держался корректно.
— Я понимаю, — сказал Уиллоуби. — Герр фон Ринтелен стремился сохранить то, что имел, но именно потому вам сейчас грозит опасность это потерять. Как вы думаете, сколько американцев погибло от продукции ринтеленовских заводов?
— Вы ведь не судите немецких солдат за то, что они в вас стреляли? — вступился Лемлейн. — Они только выполняли приказ.
— Не судим, но сажаем за колючую проволоку, — сухо возразил Уиллоуби.
Петтингер был спокоен; он видел, что его убежищу ничто не угрожает. Если среди американцев и есть люди, которые так смотрят на немецких промышленников, то эти люди не пользуются властью — иначе они овладели бы ринтеленовскими заводами в тот самый день, когда их войска заняли Креммен.
— Если вы явились, чтобы арестовать меня, — тоном героини произнесла вдова, — я готова.
Уиллоуби удивлял звук ее голоса. Казалось, это вовсе не она говорит, а где-то в ее огромном животе спрятан музыкальный ящик.
— Я уже сказал, что понимаю ваше положение. И что я отношусь к вам без предрассудков. Если нам удастся достигнуть взаимного понимания, Лемлейн будет сделан кремменским мэром. Если нет — вы рискуете потерять все, даже этот дом.
Лемлейн сказал:
— Мы — побежденные. Мы готовы на все — в пределах разумного.