Петрович махнул вилкой со шпротиной в сторону взрывного приятеля, мол, затухни, и продолжил беседу со Шрамом:
— И чего Сибирский? Допустим, слышали.
— Правильный был дедушка… — сказал Шрам. — Думаю, замочили старика Клима в этих местах. Есть такие подозрения. Прав я?
(Перехватываться не стал. Когда не осталось за что держать, приложил к капрону остывающий уголек, который миг, секунду, а то и две еще хранил жар и мог плавить волокна. Крошки сгоревшей щепки осыпались вниз, на кровать. Заметить не должны. Эх, малы, малы хозяйственные спички. На их бы место сейчас каминные или трубочные, а того лучше зажигалку, а совсем замечательно финку и ствол).
— С чего тебя на подозрения-то развезло? — хитро прищурился Петрович. — Помер сердечник. Мотор прихватило и помер. Делов-то, а ты гришь «замочили».
— Мотору старика не в тюряге ломаться. Тюрьма для Клима — дом родной.
— Так его в карцер определили, милок, — в игривом ключе возразил Петрович. — Карцер и здорового, и молодого сгубит, а тут старичок.
Затягивающийся треп был Шраму на руку. Он приготовил следующую спичку. А тут еще Чубайс включил магниотофон. Самому молодому и рыжему приспичило послушать музон. «Ладком, славно ты это удумал, щенок, — похвалил Шрам, — в отличие от главного Чубайса не выключаешь, а включаешь».
— Оно так, да я тут с людьми пошептался, — продолжал говорить Шрам. — Впечатление такое, что Клим глубоко зарылся в местные дела, раскапывать стал, доискиваться. А вор он правильный был, беспредел и когда не по понятиям ой как не любил. Мог, выйдя из «Углов» правИло учинить.
(Вторая спичка не загорелась. Видать, серная нашлепка была с гулькин хер, тихо пшикнула и тут же потухла. Теперь Шраму добавилось заботы: от той, что загорится, поджечь эту, с халтурной головкой).
— Ну, чего он прилип, а?! — опять не усиделось Клещу, опять он взвился. — Нечисто, Петрович. Давай кончать!
— Как «чего прилип»? — если кому и можно пробить спокойствие Петровича, то явно не Клещу. — А помнишь, как фраерок один, вроде бы и не шибко смелый, пристал, зная, что до финиша осталось одно движение руки. Дескать, чем у нас дубинка нафарширована, свинцом или оловом, вцепился, как… хе-хе… клещ, ответь ему и все тут, — видимо, от дурного вляния шибутного кореша Петрович решил дальше не играться в игру «а как ты пришел к такому выводу», — Лады. Раз тебя не отпускает твой Сибирский дедушка.
— Сами работали, — с гордостью сообщил Петрович. — Этот старый мухомор крепким дедком оказался. И хитрым. Вроде обшмонали его сверху донизу перед засадкой в карцер, знали, какого волчару обыскивают, а протащил паскуда лезвие. Половинку лезвия. Ромку прикончил. По шее полоснул. Как он при шмоне увернулся?
— Ну, это не велик фокус, ты Коперфильда из дедугана не лепи, — встрял в рассказ «с Медным всадником». — Слыхал, некоторые умудряются под кожу пятки засаживать, типа как карманчик там сооружают. Или за щекой лезвие держат, а когда вертухай лезет пальцами в рот, перебрасывают языком с места на место.
Неугомонный Клещ не дал о себе забыть.
— Он с какими-то людями тут трендел за Сибирского. — И опять вскочил, вытянув по-рачьи руки. — Кто-то ему назвонил. Вызнать бы надо, а, Петрович? — И почти умоляюще. — Дай я его пощупаю. Он у меня запоет, а следов не будет, ты ж меня знаешь.
— Баб щупать уже приелось, Клещара? — это Чубайсу надоело слушать свой музон. — На мужиков потянуло?
— Ты за базаром следи! — взревел Клещ и махнул рукой перед носом самого рыжего и молодого, словно муху ловил на лету. — Я ж тебя шакала одним плевком…
— Ша! — одним возгласом прекратил свару Петрович.
(Есть! Огонь управился с капроном. Путы разошлись в одном месте и того достаточно, теперь ухватиться пальцами за свободный свесившийся кончик веревки и легко размотается вся сучья запутка на запястьях. От маленькой своей победы Шрам отпустил поводья контроля. На миг. Спичка упала на кровать).
— Кстати, не мучился нисколько твой любимый дедуган, сразу отчалил от пристани.
— Не страшно, что когда-нибудь вскроется? Клим в уважухе по всей стране ходил. За него весь блатной мир на уши встанет, все до дна перевернет, а виноватых сыщет.
— А ты сам никого, что ли?.. — Петрович чиркнул себя ногтем по горлу. — Какая разница кого, за любого могут спросить. Так что не хрен мандражить, если не слабак.
Если б он оторвался от шконки резко, заставив вздрогнуть кроватные пружины… если б молнией рванулся к столу, взбаламутив звуковую ровность скрипом подошв, тяжелым дыханием… если б… То вышло бы, как… ну как выливаешь на себя ведро холодной воды и враз взбадриваешься. Так он вскинул бы сук со своих мест, враз взведя их боевые пружины.
Однако Шрам поступил в точности наоборот. Мягко, по-домашнему отлепился и неспешной, «само собой разумеющейся походкой» двинулся к столу. Ступая с ленивой развальцой, словно вышел на променад.
У туповатого Клеща, первым с параши узревшего чудо, отвисла челюсть. Соображалка пока не включалась. Клещ по инерции продолжал срать.
Трезвому-то человеку переварить такое черное волшебство нелегко, а подразмякшему от жидкостей, вовсе непросто. А уж пьяному, да сидящему спиной к событиям — и говорить нечего. Спиной сидел Чубайс. Петрович (чем удивил) въехал в перемену позже, чем «с Медным всадником». Лицо сучьего пахана по-детски обиженно вытянулось, мостами укоризны изогнулись брови.
А вот татуированный лошадиным памятником вскочил не медля, опрокинув стул, и проворно схватил со стола кухонный нож, каким недавно нарезал ветчину. И даже заорал, пустив от испуга петуха: «Шухер!». Однако он сидел по дальнюю от Шрама сторону стола, ему еще надо было стол обойти.
В то время, как один хватал нож, другой застегивал штаны, не попадая пуговицами в петли, Петрович привставал, а Чубайс всего лишь сидя оборачивался, Шрам вышиб ногой табурет из-под самого рыжего и молодого. После дернул скатерть за край и накрыл тряпкой с красными цветочками шлепнувшегося на пол Чубайса. Предметы сучьего столового обихода посыпались сверху звенящим дождем.
Петровича в полуподъеме застали удары ногой по яйцам, а затем пальцем в глаз. Пахан охнул и вернулся на стул.
А теперь сюрприз, граждане суки! Шланг хоть и их любимая собственность, да Шрам-то видит, где он брошен. А им-то еще сообразить надо пьяными, оторопевшими мозгами, что есть поблизости такая штука и валяется она позади Петровича на полу у стены.
И теперь прыжок на стол и сверху резиновым членом «лошадиному памятнику» по балде. «Медный всадник» выставляет блок локтем, закрываясь от дубья и закрывая себе видимость. За что получает «найковским» носком под горло.
Прыжок вниз. Шрам рядом со «всадником». Неужели Шрамовы пальцы окажутся слабее?
Сергей перехватывает сучью клешню с зажатым в ней кухонным пером и выкручивает. Острие прижимается к груди «Медного всадника». Шрам бьет кулаком другой руки, в которой зажат шланг, по рукояти ножа. Годится. Оставляем.
Опять на стол, боком. И перевалиться на другую сторону, уходя от набегающего от параши Клеща.
Перевалился, спрыгнул рядом с Чубайсом, который откинул с головы скатерть, но с пола еще не поднялся, не успел. Не успеет.
Два коротких взмаха, два сильных кистевых, как топором дрова, удара дубинкой. По голове и плечу. Хватит пока, Чубайс выключен на время и ладно. На очереди снова Петрович.
Нырок к полке стола, куда отправлены были пустые «Флагманы». Шланг покуда в левую руку, бутылку в правую. И об угол стола, превращая в «розочку».
Оставалось только выкинуть руку, потому что зеленая майка, удерживающая тряское брюхо сучьего пахана накатывалась на Серегу Шрамова. Серега сочным, по каратешному резким выпадом всадил зазубренное бутылочное стекло в заплывшее жиром горло Петровича. В бульканье и хрипе грузный пахан рухнул на бок.