Катары усматривали в поклонении кресту пренебрежение Божественной природой Христа. Их неприязненное отношение к этому символу было столь сильным{99}, что, например, один из них воскликнул как-то: «Я ни за что не хотел бы быть спасенным через этот знак!»
Фульк, сын богатого купца-генуэзца, проживавшего в Марселе, оказался недостойным трубадуром. Своим фанатизмом и жаждой наживы он превосходил самых упорных противников еретиков своего времени{100}.
Фульк долгое время восхвалял в песнях супругу Барраля, виконта Марсельского, к чему она относилась вполне благосклонно. Однако в конце концов трубадур получил отповедь, так как слишком страстно добивался любовных утех. Вся его жизнь являла собой погоню за деньгами и славой. Когда по причине неумеренного образа жизни его покинули все благодетели, Фульк облекся в священнические ризы, избрав путь, идя по которому в то время быстрее всего можно было добиться преуспеяния. И, судя по всему, Фульк не обманулся в своих надеждах. Вскоре по вступлении в орден цистерцианцев он был назначен приором монастыря Флорея, а пятью годами позже стал епископом Тулузским.
Папский легат, прибывший в Прованс с поручением положить предел ереси, узнав о посвящении трубадура в епископы, воскликнул: «Дело спасено, коль скоро Господь даровал Церкви такого человека».
Доходы от собственного епископства не удовлетворяли претенциозного трубадура, и вскоре он погряз в долгах. Презрение бюргерства по отношению к недостойному епископу было столь велико, что он не мог свободно, не будучи осмеянным, показаться на улице. Рассказывают, что как-то раз Фульк сравнил в своей проповеди еретиков с волками, а правоверных — с овцами. Тогда поднялся некий еретик, которому по приказу Симона де Монфора, опустошителя Романии, были выколоты глаза и отрезаны нос и губы, и, указав на себя, вопросил: «Могла ли овца так укусить волка?» В ответ он услышал, что Монфор сделался «благой собакой».
Граф Фуа, брат Эсклармонды, обвинял перед папой Иннокентием III, кажется, именно этого епископа в том, что по его вине приняли смерть 1500 человек.
По непреложному закону, Романия и расположенная в ней гора Табор оказались ввергнутыми в море ненависти и проклятия. По тому же непреложному закону возвышенная любовь катаров была встречена земными властями с сильнейшей ненавистью.
Учение катаров успешно распространялось во второй половине двенадцатого века по романским провинциям Южной франции. Рыцарство{101}, горожане и даже духовенство видели теперь только в еретиках провозвестников истинного Евангелия. Немногого недоставало, чтобы позиции Рима в Провансе, Лангедоке и Гаскони окончательно ослабли.
Никогда нигде в мире ни одна страна не славилась большей религиозной терпимостью, чем Романия. Любые мнения можно было беспрепятственно выражать вслух, все вероисповедания были уравнены в правах, а классовых противоречий практически не существовало: нам известен даже перечень условий, при которых простой человек мог стать «шевалье».
Рыцарская жизнь процветала здесь, как нигде в другом месте. Рыцари Романии в равной мере чувствовали себя дома, будь то на Святой Земле и в Триполи, которые были, впрочем, лишь романской провинцией, или же в Руссильоне и Тулузе. Однако они отправлялись в полуденные страны скорее из страсти к приключениям, чем влекомые горением духа, и привозили оттуда чаще не набожное назидание, а неизгладимые впечатления о роскоши, мистике и умственной жизни Востока. Церковь требовала подчинения себе в духовной и светской сферах, что казалось рыцарству несовместимым с его представлениями о свободе и чести. Почти все бароны и рыцари Романии придерживались катарских верований, благоговейно принимали в своих замках «совершенных», собственноручно прислуживали им за трапезой и доверяли воспитание своих детей.
Что же касается романских городов, то долгая и напряженная борьба горожан с феодальным рыцарством привела к утверждению городской независимости. Со все большим успехом горожанам, обогатившимся за счет торговли с восточными портами, удавалось защищать свои муниципальные свободы. Они подражали нравам благородных, соперничали с ними в учтивости и отваге, были, как и те, поэтами и могли стать «рыцарями», как только того захотят. Заботясь о поддержании независимости, они отвергали влияние клира, равно как и светских господ, однако смыкались с последними в своем нерасположении к церкви и духовенству.