— Намекаете, не сидел ли я? Пришлось, пришлось. По делу, связанному с прессой. Но уличить меня ни в чем не смогли, и в итоге я получил право стать бургомистром Альтхольма.
— Вам повезло. А вот меня кое в чем смогут уличить.
— Дело не так уж плохо. У вас ведь есть смягчающие обстоятельства. А бургомистром вы не собираетесь быть.
— Я крестьянин.
— Лучше и быть не может, — согласился Гарайс. — Кстати, как поживает ваш бык, который у нас на выставке удостоился первой премии?
Раймерс улыбнулся, в самом деле улыбнулся:
— Этой весной на Большой выставке в Штеттине он получил почетный приз сельскохозяйственной палаты.
— Ну вот, — сказал Гарайс. — А встретил я вас, господин Раймерс, действительно случайно. Я пришел навестить тут одного человека, который между прочим — возможно — связан с вами. Это — некто Тредуп.
— Тредуп?.. Тот самый проходимец, который выдал снимки! И вы идете к нему?!
— Иду. К нему, — Гарайс усмехнулся. — Его подозревают, будто он подложил бомбу в тот вечер, когда вас арестовали…
— Его?! Да полиция…
Раймерсу не дали договорить. Один из полицейских, слушавший разговор бургомистра и арестанта со все возрастающим неодобрением, взорвался: — Разговаривать с заключенным запрещено без специального разрешения. Пройдите отсюда!
Бургомистр расцвел: — Правильно. Вы добросовестно исполняете свои обязанности. Скажите-ка, а вот этот, Катценштайн, предъявил вам такое разрешение?
— Это меня не касается. Он служащий уголовной полиции.
— Правильно. А я — начальник этого служащего. Значит?..
Второй полицейский, видя, что его коллега онемел, пришел ему на выручку: — Но это же другое дело. Извините, господин бургомистр, ведь это называется формальностью, не правда ли?
— Правильно. Формальностью. А потому прошу вас или вашего добросовестного коллегу пойти к начальнику тюрьмы, господину Греве, и доложить ему, что я беседую здесь с подследственным заключенным.
Переглянувшись, полицейские пошептались друг с другом, и тот, что одернул бургомистра, удалился. Тем временем Гарайс возобновил прерванную беседу.
— А что у вас тут за диспут разгорелся? — спросил он.
Заключенный промолчал, и за него ответил комиссар Катценштайн: — Я должен отвезти господина Раймерса в Штольпе для допроса по делу о взрыве бомбы. Но он не хочет садиться в машину.
— Допрос по делу о взрыве бомбы — это чушь, отговорка, — возмутился Раймерс. — Меня просто хотят убрать отсюда, когда крестьяне выйдут на демонстрацию.
— Я тоже так полагаю, — простодушно сказал Гарайс. — Вас хотят удалить отсюда. Вы находите это глупым?
— Нет, они ловкачи. Но и я не дурак.
— В конце концов, — медленно начал Гарайс, — вас могут эвакуировать силой. Людей здесь много, вы один. Можете кричать, здесь к крику привыкли. Сопротивляться в безнадежном положении глупо, потому что бессмысленно.
— Покоряться не должно, нужно оказывать сопротивление.
Гарайс внезапно оживился: — Само собой понятно, что бороться надо, господин Раймерс. Боритесь за ваш двор, за крестьянство, против государства, если уж вам угодно, — это борьба. Но драться кулаками одному против двадцати — это идиотизм.
— Я не поеду, — заупрямился крестьянин.
— Поедете, — мягко сказал Гарайс. — Конечно, поедете. В этой тюрьме, — он взглянул на стены, — от восьмисот до тысячи заключенных. В понедельник под этими окнами намечается демонстрация: оркестры, речи, гул, рев… Неужели вы принимаете меня за дурака, который допустит, чтобы восемьсот человек в камерах разбушевались, чтобы они потом день и ночь плакали и орали, чтобы их охватило отчаяние? И только ради того, что это пощекочет ваше тщеславие?
— Я не тщеславный.
— Тогда вы глупы. Вы надеялись, что демонстранты пройдут под вашим окном?
— Вы запретили демонстрацию?
— Послушайте, Раймерс. Со всех сторон требовали, чтобы я ее запретил. Я разрешаю ее, потому что знаю вас, крестьян. Я разрешаю собрание на Рыночной площади, марш по городу, любую речь в вашем Аукционном павильоне, но — под стенами этой тюрьмы не появится ни одного крестьянина, за это я ручаюсь!
— Вам их не удержать. Они придут.
— Они не придут. В понедельник утром я велю распространить по городу слух, что вас отсюда увезли. Независимо от того, будете ли вы еще здесь, или нет.
— Это подлость!
— Подлость по отношению к вам и благо для семисот девяноста девяти. Будьте же разумны, боритесь, ударьте меня в лицо, ведь я бонза. Я отвечу вам ударом, поборюсь с вами. Но не будьте дураком. Не будьте простофилей.