Я не могу дать себе ясного отчета в том, сколько времени простоял я так над спящим городом, мысля скорее образами, чем сознательными мыслями, как внезапно звуки человеческой речи заставили меня вздрогнуть и обернуться. Первое, что я заметил, было кроваво-багряное зарево всходившей полной луны и на фоне этого света две смутно выделявшиеся человеческие фигуры. С каждым мгновением они становились все четче и я мог различить двух шедших в моем направлении мужчин. Один шел медленно, еле передвигая ноги и заметно прихрамывая, низко опустив голову, а другой, высокий, коренастый, с громадной гривой на голове, шел рядом, по-видимому, в сильном возбуждении, размахивая руками и громко говоря что-то. За расстоянием я не мог уловить слов, но долетавшие звуки ясно свидетельствовали, во-первых, о крайнем раздражении говорившего, а во-вторых, о его несомненно семитическом происхождении. Сердце во мне замерло от напряженного ожидания. Через несколько секунд я должен был узнать, привело ли меня мое теоретическое изучение еврейского языка к возможности понимать их речь или же ко всем прелестям моего положения прибавлялась еще и невозможность объясняться со своими новыми согражданами. И вот до меня донеслась фраза, которую все время повторял высокий незнакомец. Я напряг все свое внимание и чуть не закричал от радости: я понял, я понял слова говорившего! Правда, произношение слов было далеко не похоже на то, к которому я привык, но смысл был мне понятен. Высокий, раздраженный человек вел куда-то своего спутника, повторяя: «Идем, я покажу тебе место! Я покажу тебе место».
Не заметив меня, оба еврея прошли мимо и я последовал за ними.
Не прошли мы и двухсот шагов, как высокий остановился, дернул своего спутника за руку и с криком «Хак» — «Вот» бросил его на колени. От силы толчка хромой еврей покатился и остался недвижим, а высокий с поднятыми к небу кулаками кричал яростно: «Банеит Иешуа! Банеит…» Эти слова были для меня как удар по голове. Я боялся понять их смысл, но сомнения быть не могло. Мы были на невысоком холме в полуверсте от города. Яркая полная луна освещала дремлющий город, гигантский, тяжелой громадой спящий храм и ту площадку, на которой лежал поверженный хромой и неистовствовал в несказанном горе высокий еврей, указывая на глубокую, с пол-аршина в диаметре яму, черневшую на земле между двумя другими, и повторяя все громче и громче: «Банеит Иешуа, банеит».
Я хотел и боялся верить своим глазам и ушам. «Банеит Иешуа» ведь значило «Умер Иисус!»… Неужели же чудовищная сила часов Адама бен-Адама перебросила меня через века и пространства на вершину Голгофы на другой день после распятия? Это было чересчур невероятно…
Однако я видел и слышал вполне ясно: полнолуние, холм со следами трех крестов, хромой рыжий еврей и высокий фанатик, кричавший поразившие меня слова. Но кто же были они? Неужели ученики, пришедшие поскорбеть на место великой казни? И вот новые слова высокого еврея вывели меня из недоумения. Подскочив к лежавшему на земле, он схватил его за платье, приподнял и весь его ужас, вся скорбь вылилась в звуке голоса, которым он полушепотом спросил: «Иехуда, зачем ты это сделал?»
Мои нервы не выдержали, я кинулся вперед, не отдавая себе отчета, зачем я это делаю. При виде меня высокий выпустил Иуду и, замахав руками, бросился бежать. Очевидно, и его напряженные нервы не выдержали и внезапное появление дико, по его понятию, одетого человека навело на него панический ужас.
Я наклонился над оставшимся лежать Иудой и увидел, что он без сознания.
Первое, что меня поразило, было громадное несходство простертого у моих ног еврея со ставшим всем нам привычным представлением о внешности Иуды Предателя. Правда, он был хром, правда, ярко-рыжие волосы обрамляли его лицо, но само лицо было отнюдь не преступное, не жестоко мрачное, с искривленным носом, как изображали Иуду с легкой руки Леонардо да Винчи все живописцы. Передо мной лежал истощенный от поста еврей средних лет со строгим, скорбным и бесконечно измученным лицом, на котором не было не единой кровинки, большие серо-стальные глаза были широко раскрыты и невидящим взором смотрели на небо. Длинный белый хитон облекал все тело, а на перевязи через плечо болтался ящик, знаменитый ящик для сбора милостыни.
Но вот Иуда повернул глаза и взглянул на меня, и в этом взоре было столько отчаяния, горя, скорби, что на моих губах застыли вопросы, с которыми я хотел к нему обратиться. Еще не отвел он от меня своих глаз, а я уже понял, что все, все в мире ему безразлично, кроме одного «Банеит Иешуа», которое тихо прошептали его тонкие бескровные губы.
Все вопросы испарились из моей мысли и я нашел в себе только одну фразу: «Иуда Искариот, ты ли это?» И ответил тот: «Ани», что значит «Я». И спросил я тогда: «Иуда Искариот, ты ли предал Иисуса?» и ответил тот: «Ты сказал».
И встал тогда Иуда на ноги свои и показал мне яму в земле, говоря: «Здесь умер Иисус, Тот, кого я предал, чтобы исполнилось сказанное в Писании», а я смотрел на Иуду и безмолвствовал.
И снова сказал Иуда:
— Я не знаю тебя и необычен вид твой, но ты первый, кто встретил и не проклял меня после того, как я предал Сына Человеческого.
И спросил я:
— А разве все проклинают тебя?
И ответил Иуда:
— Все братья отвернулись от меня, Симон побил меня, а фарисеи и книжники презирают меня, хотя и отдал я им цену крови.
И хотел я спросить Иуду Искариота, зачем он сделал это, но не повиновался мне язык мой и пошел я вниз к городу.
Но Иуда, взяв меня за руку, остановил, говоря:
— Слушай, чужеземец, так плохо говорящий на языке нашем. Когда вернешься ты в отчизну свою и до ваших мест дойдет весть, что предал Иуда Искариот Иисуса Сына Божия, ты говори соплеменникам своим: да, воистину предал он Его, но не из за корысти, а из за любви к Нему, чтобы до конца свершил Он путь жизни Свой и чтобы свершилось, что писано о Мессии. А про Иуду говори так: если крестными муками страдал распятый, то муками смертными о смерти Его страдала душа Иуды, и смертью своей платит он за это.
Сказав так, Иуда ушел, а я остался один на Голгофе, что значит Лобное место.
Стало светать. Совершенно переставая соображать, что со мной происходит, я кинулся бежать к городу, но внезапно остановился. Все, все мысли, желания, все мое любопытство перед фантастическими, открывавшимися мне, европейскому ученому XX века, возможностями изучены я эпохи первых дней христианства, все это испарилось из моей памяти, и я слышал только в ушах приказ Иуды: «Говори соплеменникам своим: из любви к Нему предал Иуда Иисуса, чтобы до конца свершил Он путь жизни Своей, и чтобы свершилось, что писано о Мессии».
Это веление было так мощно, что я, как загипнотизированный, перевел стрелки на часах Адама бен-Адама, трижды повернул ключ, крепко сжимая его в руке, чтобы не выронить и тем самым не потерять возможность вновь переноситься в другую эпоху, и увидел себя сидящим в своем кабинете. Была ночь. Я зажег лампу на столе, увидел, что все бумаги перерыты, что календарь показывает не 27-ое марта, как в миг моего исчезновения, а 2-ое апреля, как-то сразу понял, что все мои родные и друзья обеспокоены моим исчезновением и поэтому-то я начал это письмо к вам словами успокоения.
Но я думаю, что вы поймете, что теперь, как я исполнил слова Иуды, слышанные мною час (или 2000 лет, я спутался в понятиях времени) назад, я больше не в силах удержать свое желание вновь оказаться в Иерусалиме, только поставлю временной циферблат на 2 года дальше назад, чтобы попасть в период земной жизни Спасителя, а потом, потом я вновь вернусь к вам, ибо научился пользоваться часами Адама бен-Адама и не рискую потерять пятибородый ключ. Пока прощайте. Я написал все, что хотел. Повторяю, не беспокойтесь обо мне. Раз у меня часы и ключ, то пространства и времени для меня не существует. Я вернусь к вам.