Побег вырос стремительно, выбрасывая сочные листья, прямо на глазах вытягиваясь вверх, и завершился белоснежно-золотистым бутоном. Пришла нелепая мысль о Дюймовочке, и цветок не заставил себя ждать, с тихим шелестом разворачиваясь навстречу солнцу и чуду.
Тоска… Непобедимая тоска, всемогущая, всепожирающая. Толстое стеклянное отчуждение, упавшее тесным куполом: трудно дышать, невозможно думать, тягостно жить… Слышишь гулкий стук моей бьющейся души? Где ты, отзовись? Одному не пробиться, не раскинуть крылья. Что мы ждем и что ищем? Смотри! Капелька за капелькой утекают минуты нашего бессмертия, прозрачные стеклянные слёзы, крошечные кирпичики одиночества. Льются, льются, текут, сливаясь, переливаясь и сворачиваясь душным кольцом великого Змея Печали, хранителя потерь и утрат.
ГЛАВА 1. ВАСЬКА
Тоска… Непобедимая тоска, всемогущая, всепожирающая. Толстое стеклянное отчуждение, упавшее тесным куполом: трудно дышать, невозможно думать, тягостно жить… Слышишь гулкий стук моей бьющейся души? Где ты, отзовись? Одному не пробиться, не раскинуть крылья. Что мы ждем и что ищем? Смотри! Капелька за капелькой утекают минуты нашего бессмертия, прозрачные стеклянные слёзы, крошечные кирпичики одиночества. Льются, льются, текут, сливаясь, переливаясь и сворачиваясь душным кольцом великого Змея Печали, хранителя потерь и утрат.
КРИК ДАФЭНА
ГЛАВА 1. ВАСЬКА
Я возвращаюсь вникуда
К забытому теплу объятий
Где слёзы - талая вода
По капле собранных заклятий
Где одуванчиков дыханье
Взлетает к облакам мечты
Где ты
Как мотыльков порханье
Как крик звенящей пустоты
Вааль Силь Хаэлл
1
Цветок пел. Хотя тот шелестящий звук, с которым выбрасывались листья, вряд ли можно было назвать музыкой в прямом понимании этого слова.
Мир замер.
Среди чутко наблюдающей тишины, поскрипывавших вокруг деревьев прямо на глазах рос хрупкий замок моей мечты, не давая вздохнуть, пошевелиться, обещая несметное богатство надежды - жизнь, когда-то перечеркнутую одним моим словом.
Сколько же времени прошло с тех пор?
Детство, юность… Вспоминая, я словно перекладываю толстую стопку дней, которые сейчас кажутся затёртыми и одинаковыми, как бумажные листы. Первые из них чисты или содержат лишь обрывки предложений, другие заполнены от края до края, но их очередность неслучайна и подчинена как бы чужой воле, проявленной на некоторых страницах резкими замечаниями и комментариями. Всё моё детство было испорчено вмешательствами и комментариями со стороны и воспринималось мною как умопомрачительный калейдоскоп незаслуженных нелепостей и недоразумений. Взять хотя бы имя, которым мать наградила меня с быстротой выбитого в магазине чека, ничуть не заботясь о последствиях. Склонилась надо мной, погружаясь в раздумье, и, неожиданно чихнув, с облегчением произнесла: «Васька… Самый настоящий Василек! И что тут думать, в конце-то концов». Предположим, для неё скорое решение и впрямь было облегчением (я догадываюсь, что назвать ребёнка - дело весьма непростое) и, конечно же, она не хотела мне неприятностей. Но для меня как раз всё началось именно тогда и явилось не «концом концов», а началом начал. Моё детство дало опасный крен и чуть не пошло ко дну, как корабль от торпедного попадания. Впрочем, я как-то исхитрился, извернулся и удержался на плаву, лишь морщась на обидные приставки и склонения моего «кошачьего» имени. Имя-то, может, и греческое, но ни греки, ни святые Василии обидчиками в расчёт не брались, а вот коты, по их мнению, во дворах прогуливались все, как на подбор, Васьки. В портфель ко мне тайком пихали порченую колбасу, однажды даже дохлую крысу, а вслед орали истошное: «Мяу!!!». Если прибавить к этому цвет моих волос - рыжий-прерыжий - и их свойство путаться и торчать во все стороны, а так же мое свойство впутываться во всё и вся без разбора, то легко представить, во что вылилось моё первое десятилетие, как, впрочем, и второе тоже. Не будем трогать третье – оно только началось, и хочется, ох как хочется надеяться на лучшее!