— Ты чертовски прав, что не позволишь! — с горечью воскликнула ее мать. — Я не допущу, чтобы она…
— Прекратите, да прекратите же! — закричала Никки. — Я приняла решение и не отступлюсь от него. Папа, даже если ты пойдешь в полицию и признаешься во всем, я скажу им, что ты просто пытаешься взять мою вину на себя. И полицейские поверят мне, а не тебе, так что, пожалуйста, не делай этого. Это только еще больше все усложнит, а ситуация и так достаточно сложная.
— Вот это сказала так сказала, напрямик, без утайки! — возмутился Спенс. — Ты, очевидно, просто спятила, Никки, и я не собираюсь тебя в этом поддерживать. Я сам пойду в полицию и позабочусь о том, чтобы они знали: твой отец говорит правду.
— И они решат, что ты делаешь то же, что и он, то есть пытаешься защитить меня, — резонно возразила она. — Нет, вы меня простите, но я сказала вам, что я собираюсь сделать, и если ни один из вас не захочет поддержать меня, то я попытаюсь уважать ваше решение, но мне будет очень больно, если вы откажетесь прийти на слушание моего дела.
В конце концов, именно первое подозрение на инфаркт у отца несколько остудило их пыл и даже убедило ее мать посмотреть на вещи глазами дочери.
— А ты думала о том, на что будешь жить, если папа действительно заболеет или попадет в тюрьму? — спросила ее Никки. — Я не хочу тебя обижать, но ты уже немолода и вряд ли сумеешь сделать карьеру — я не хочу сказать, что это совершенно невозможно, но никакая работа не обеспечит тебе такой доход, к которому ты привыкла.
— Сейчас я трачу куда меньшие суммы, — напомнила ей мать.
— Да, и тебя это ужасно раздражает; но даже и это больше, чем ты смогла бы заработать самостоятельно. Пожалуйста, попытайтесь понять: я должна знать, что вы с папой ни в чем не будете нуждаться, прежде чем я смогу продолжить жить своей жизнью.
— Ты не несешь за нас ответственность! — закричала ее мать. — Мы взрослые люди, а ты не совершала никакого преступления.
— Давайте не будем возвращаться к этой теме! — взмолилась Никки. — Вы — мои родители, поэтому, конечно, я несу за вас ответственность, по-другому и быть не может.
Ее мать в отчаянии покачала головой.
— Как ты вообще умудрилась стать такой? — удивилась она. — Такой упрямой и… нравственной. Этому ты явно научилась не от меня.
— Может, и от тебя, — возразила Никки, — особенно в том, что касается упрямства, но этот вопрос мы обсудим как-нибудь в другой раз. А сейчас важно не допустить, чтобы папа пережил еще больший стресс. Сердце у него слабое, а давление высокое, так давайте подумаем о том, что с ним может произойти, если мы внезапно повернемся к нему и скажем: «Ладно, Джереми, можешь идти за решетку, удачи тебе с отбыванием наказания; будем надеяться, что другие заключенные не выяснят, за что тебя посадили; но если вдруг и выяснят, то ничего страшного: тюремные врачи свое дело знают».
Вспомнив теперь, как вытянулось лицо ее матери, когда она это произнесла, Никки почувствовала, как кровь отхлынула от ее собственного лица, пока она слушала, как Адам Монк произносит свое заключительное слово. Он сумел покорить весь зал суда. Никто не шевелился и даже не кашлял, очевидно, не желая пропустить ни единого слова, слетавшего с его уст. Он, несомненно, убедителен, подумала Никки, по крайней мере, с ее точки зрения, и она попыталась сказать себе, что, будь она членом суда присяжных, после этого выступления определенно вынесла бы вердикт — «невиновна». Никки даже видела, как несколько присяжных заседателей вытирают слезы, она же позволила слезам свободно течь по ее щекам, когда Монк говорил о Заке и его болезни. Ей все еще так сильно его не хватало, что сердце разбивалось каждую ночь, когда она ложилась спать, и каждое утро, когда вставала. Ей было жаль, что члены суда не были с ним знакомы: не потому, что она думала, что это может повлиять на их решение, а просто потому, что она хотела, чтобы мир знал его как красивого, живого маленького мальчика, а не как невинную жертву редкой и неизлечимой болезни.
Внезапно все словно смешалось, слова адвоката и ее собственные проходили через ее мозг, как чужие, не находя себе нигде места и потому двигаясь дальше, туда, где она не могла поймать их. Затем стены зала суда, высокие и белые, начали напоминать ей стены в тюрьме и то, как они надвигались на нее. Она чувствовала, как ее затягивают в пропасть воспоминания о тех бесконечных, ужасных нескольких днях, которые она провела в Иствуд-парк, и то, что случилось потом.
Во рту у нее пересохло; она не могла сглотнуть. Голова все еще кружилась. Неужели Сирина и ее подельщицы действительно пытались убить ее? Неужели они зашли бы так далеко, если бы надзирательница и другие заключенные не оттащили их от нее? Она тогда потеряла сознание, и окружающие считали, что она, возможно, уже испустила дух; так что, вполне вероятно, они довели бы дело до конца.