— Боюсь… И я без купальника…
— Грейтесь тогда, обсыхайте, а я уж начну.
— У вас муравей в бороде!
— Ничего, пусть выпутывается! — Карамышеву так было непринужденно и весело. — Хотите знать, вода сейчас теплее, чем воздух. И вообще я уж давно купаюсь от ледохода до ледостава.
— Вы морж?
— Это уж слишком громко…
— А Соснин… ну он, Сергей Александрович… любит париться. Напарится и бултыхается в снег! — обрадованно сказала Туся.
Карамышев подождал, не скажет ли Туся еще что, но она замолчала.
Воздух с каждой минутой теплел. Была полная тишина и безветрие.
Олег Петрович оглянулся на Тусю, охнув, присел и плюхнулся в воду…
Возвращались они той же тропой через час. От обоих приятно попахивало костровым дымом. Птицы распевали повсюду звонко и многоголосо. Туся сказала, что желание ее — поехать после учебы в какое-нибудь нарымское село учительницей. А можно остаться и в Петушках. Но до этого так еще далеко!
— И вы, Олег Петрович, повстречаете меня когда-нибудь старенькую, в очках…
— Ну, если вы будете уже старенькой, в очках, то я совсем к тому времени стану дедом с посохом!
Переглянулись и рассмеялись.
Он шел, как она, босиком, нес ботинки в руке и размахивал ими в такт ровным, широким шагом.
— У мужчин не зазорно о возрасте спрашивать. Сколько вам лет?
— Тридцать четвертый, Туся. Я, как путник, что с трудом забрался на перевал, остановился и раздумывает, как лучше по склону вниз сойти. Вот так-то! Дожил до поры возмужалости, теперь самое время творить, а я, признаюсь, по-прежнему тяну свой воз с прохладцей и леностью.
— Это вы-то ленивый? Ну, не скажите! — покачала она головой. — Раньше вас в Петушках просыпается разве просвирня Федосья да наш горластый петух.
— Здесь я другой. А в городе… Совсем не бездельничаю, но напряжение, отдача не та. Помех, отвлечений много. Один какой-нибудь телефонный разговор, да еще неприятный, и все вверх тормашками…
— Перебирайтесь в село на постоянное жительство. Купите или постройте себе деревянный дом — можно неподалеку от нас, — топите печку березовыми дровами, разметайте дорожки метлой после бурана, в бане парьтесь… Не интересно?
— Заманчиво, — Карамышев привычно провел по виску напряженной ладонью. — Но пока невозможно.
— Семья не поедет?
— Да дело не в этом, Туся. — В семье у него были давно нелады, но говорить обо всем этом ему не хотелось. — Привычки, знаете ли. Прирос к городской жизни, к среде, ведь каждый из нас ищет себе подобных. Разве не так?
Туся молча кивнула.
— Тогда стройте дачу. Будете лето и осень в деревне.
— Такой вариант приемлем. Обдумаю и решу…
Они уже шли вдоль пшенкинского заплота. Колчан загремел цепью, полаял и смолк, учуяв своих. В ограде купальщики встретили Фелисату Григорьевну. Она шла от свиного сарая с порожними черными ведрами. Сапоги ее были забрызганы мешаниной из комбикорма и толченой картошки.
— Явились, полуночники, — сказала она с расстановкой, притворно-улыбчиво. — Не зябко вам было в такую-то рань?
— Нет, Фелисата Григорьевна! — громко ответил Карамышев. — Июль ведь идет…
— А бывает по нашим местам и в июле морозно. — Она грохотала ведрами, кидая одно в другое. — Раз тут выдался студный год, когда снег на сиреневый цвет падал.
— Сибирь — страна сюрпризов, но другой нам не надо, не так ли, Фелисата Григорьевна?
Она недоуменно уставилась на него. Карамышева это позабавило.
— Меня, например, на юг жить не тянет. А вас? — Фелисата Григорьевна молчала. — А мы с вашей дочерью хорошо прогулялись!
— На здоровье, гуляйте. Каждое утро из теплой постельки ее подымайте! — Она облизала сухие губы, посмотрела скользящим взглядом на дочь. — А ты как велят доктора, так и делай. Мы с отцом хворущие, брат твой здоровьишком не похвастает тоже, да тебе еще хилой быть… Кто замуж такую возьмет?
Туся до той минуты была сияющей, а тут погасла, рот покривила и сжалась.
— Мама! — запоздало вырвалось у нее. — Не обижай меня… хотя бы при Олеге Петровиче. Вот непременно мне замуж! Говорят, не напасть…
Глаза Фелисаты Григорьевны жестко блеснули.
— К отцу загляни, говорунья! Может, питья подать надо какого. Доглядывай. Я по хозяйству пошла управляться.
«Вон как у нас! — подумал Карамышев. — Нарочно ее унижает передо мной. Еще, мол, вскружит девчонке голову, а там — Поцхишвили. Беда! Не зря вчера Фелисата Григорьевна спрашивала, женат я иль холост и почему ко мне дети не едут, супруга. Опасаться она начала меня, что ли…»