Шла она снизу груженная ящиками, тюками, бочками и бог несть еще чем, упрятанным под зеленым брезентом. Нитягин и Синебрюхов удивились. Людей на барже было много — высыпали, глазеют. Среди других заметен был высокий мужчина в черном полушубке. Лицо у него было чистое, холеное и о нем наверняка можно было сказать, что он тут начальник. На барже и на лодке заглушили моторы. Заговорил первым тот, что был в дубленке.
— Из Ванжиль-Кынака идете?
— Оттуда! — не очень любезно ответил Нитягин.
— Евграф Павлович на месте?
— Баню топит! Вас ждет!
— Не знаю. Депешу ему не пошлешь — рации у него нет… А вы шишкари! Вас, шишкарей, по смолевым пятнам сразу узнаешь!
— Дома отмоемся, — смягчился Иван Демьяныч. — А вы куда, на зиму глядя, вверх прете?
— Лесоустроители мы. Баржа сельповская на днях назад вернется.
— И сюда с бензопилами добираетесь! — сказал Нитягин, суровея лицом.
— Лес нужен…
— Что, и кедрач под топор? — глядел из-под надвинутой шапки Нитягин.
— Какой переспелый, тот наш. Не за плакучей же ивой такую даль забираться!
— На что посягают? На кедры! — скрипнул зубами Иван Демьяныч. — Хлебное дерево, в Сибири единственное! Головы надо за это снимать!
— Мы исполнители. Решают там. — Начальник таксаторов показал пальцем в небо.
…Нитягин, злой, ошалелый, выкрутил газ до предела. Ни слова не говоря, гнал поворотов пятнадцать. И тут случилось то, чего больше всего опасались…
Лодка ударилась в скрытый под водой топляк. Их подбросило, кинуло на ветровое стекло, накрыло с головой. Лодка пошла ко дну, но было здесь неглубоко. Выскочили, как ошпаренные. Дикими взглядами охватили пространство реки, берега. Левый был самый ближний, и пострадавшие молча поплыли к нему, как к единственному спасению…
На берегу с них ручьями стекала вода. Смотрели один на другого выпученными глазами. Слова застряли в горле, язык прирос к нёбу. Отплевываясь, тряся головами, топтались бессмысленно на песчаной косе. Минуту назад всего у них было много для таежной жизни — и мясо, и ружья, и спирт, и сухари, а теперь, разом, не стало вдруг ничего, кроме замерзшего тела да мокрой одежды на нем.
— С-спички целы? — спросил весь трясущийся Федор Ильич.
— Со мной… В целофане завернуты, — пробормотал Иван Демьяныч.
— Далеко отсюда до Компаса?
— Ч-черт его знает! Может… верст двадцать осталось.
Потом они снова молчали, как пораженные громом. Нитягин, присев на корягу, с трудом стаскивал сапоги, выливал из них воду. Затем отжимал одежду, весь посинелый, с пятнами по бокам.
Федор Ильич раздеваться не стал, а заставил себя бежать в чащу, в самый сумрак ее, и ломать сухие сучки у валежин, подбирать опавшую хвою. Спички, на счастье, оказались спасенными от воды. Синебрюхов, упав на колени, склонившись, чтобы загородить ветер, с первой спички поджег хвою. Поднялся горьковатый дым, и хвоя вспыхнула с треском. Огонек захватил мелкие сучья, потом покрупнее. И пошел разгораться костер — спасение всякого замерзающего и продрогшего. Иван Демьяныч, вдруг исказившись в лице, выдохнул что-то похожее на завывание:
— На чем мы домо-ой доберемся! И с че-ем, мать твою перемать!
Он уткнул кулаки в глаза и заплакал…
— Пострадали мы оба, — тихо, выстукивая зубами дробь, проговорил Федор Ильич. — Но ты потерял больше… Что лодка с мотором стоит! — И в утешение добавил: — Радуйся, хоть живые остались! И надежда доехать есть… Деньги в кармане у нас не размокли, хрен ли им сделается! Вот доберемся до Компаса, дождемся сельповскую баржу, упадем тому мужику, в полушубке который был, в ноги и заплачем навзрыд… Чуешь? Не все потеряно!
Не облегчили слезы душу Ивана Демьяныча. Не уняли ее и слова Федора Ильича. Жалкий, в исподнем белье, от которого клубами валил пар, закрыл он лицо руками, как от стыда, повалился на песок и стал по нему кататься.
Это был приступ отчаяния.
Тогда Федор Ильич стал опять говорить. Он укорял себя в том, что не отговорил Нитягина оставить эти лишние два мешка орехов, тоже думал, что все обойдется. Он делал предположения, как можно поднять лодку со дна реки, поднять со всем ее грузом, с ружьями и винтовкой… Вот вернется самоходная баржа, и они уговорятся с ее капитаном, заплатят ему, черт возьми! Надо только поточнее заметить место, где лодка ушла под воду… В реку полезет он, Синебрюхов, зацепит стальную проволоку, и все будет так, как быть должно…
Говоря это, Федор Ильич раздевался, снимал, отжимал одежду, развешивал ее у костра на колышки, нарубленные ножом… Всего-то у них и осталось из оружия вот эти ножи за поясом… Подкладывали в костер, держали большой огонь. Много сожгли валежника, пока не высушились… Песок далеко прогрелся вокруг костра. Подошвы ног чувствовали ласковое тепло…