Синебрюхов с Нитягиным быстро договорились с капитаном самоходки, вернулись к месту, где затонула их лодка… С тросом нырял матрос, нырял в трико и тельняшке, чтобы не так остывало тело. Лишь на четвертый раз он нащупал ногами моторку, погрузившись с головой на минуту, удачно зацепил трос за кнехт… Тянули лебедкой, благо, такая на барже оказалась. Когда поднимали, то все, что в ней было, повывалилось, чудом осталась винтовка, да уцелела в багажнике плоская емкость с остатками спирта. Им-то и согревались — матрос от возможной простуды, остальные — от дрожи и переживаний успокаивали себя. Нитягин был рад и тому, что удалось спасти. Пробоину в лодке можно было заделать…
Дюралька лежала на палубе баржи и наводила тоску на путешественников. Столько проехать, преодолеть, забраться в черт-те какую глушь, и на обратном пути в момент растерять всю добычу, оружие, провиант!
— Не то бывает, — говорил капитан баржи, молодой парень, с длинными, ухватистыми руками. — Денег мы с вас не возьмем — и не предлагайте! Обирать пострадавшего — самое распоследнее дело, ребята! А наука вам наперед будет — это уж как пить дать.
Холода надвигались и подгоняли с отплытием. Поселок в утреннем свете казался прозрачным, притихшим перед скорой зимой. Провожать последнее судно из Компаса высыпало почти все немногочисленное его население.
Тая прибежала последней, заполошная вся, нарочито подвижная, явно скрывала свое волнение за наигранной суетой. Врезался ей Федор Ильич в душу и сердце, куда уж тут денешься. Притащила она пирогов целую миску, толстых, румяных, с груздями. Пироги источали живой дух печи, пахли сливочным маслом. Вываливая пироги на стол в камбузе, она говорила, обращаясь ко всем:
— Ешьте да вспоминайте меня… И приезжайте!
Федор Ильич, тронутый и взволнованный тоже, проводил Таю до сходней, придержал за руку, а то было от инея скользко.
…И зашумела вода под винтом.
6
«Острог» Ивана Демьяныча Нитягина был примечательным местом почти на всей Средней Оби. Хозяина этого дома знали и заезжали к нему капитаны больших сухогрузов и танкеров, боцманы с пароходов, судовая инспекция. Нитягин, по мере возможности, снабжал их рыбой, какая была на ту пору, а гости привозили ему ящики пива, дыни, арбузы, отменную колбасу. Товарообмен у Ивана Демьяныча налажен был крепко.
— За навигацию я им не один центнер рыбы перекидаю, — говорил он Синебрюхову. — Живая. Копченая. Вяленая… Такого, как я, любителя-рыбака поискать. Я хоть многого не успел, как ты, к примеру, но цену себе сбавлять не намерен. И набивать тоже. Я, как-никак, мужик скромный, но с лихими замашками. И не дурак… Я так считаю: есть инвалиды войны, инвалиды труда, а есть еще — инвалиды ума! Часто бывает, что инвалиды ума садятся не в свои сани, вроде нашего чагинского Евгешки Резунцова!
— Подожди, — задумался Федор Ильич. — Я что-то такого не помню — забыл.
— Как не помнишь? А в клубе-то малевал!
— А-аа… Ходил в каракулевой шапке пирожком, в светлом пальто с таким же каракулем!
— Он и теперь так ходит, только весь наряд его вышоркался, поблек. А сам он обрюзг, отяжелел, как закормленный боров. Он всегда малевал скверно, а доказывал, что красиво. По тем временам картинки его терпели, а тут подъехал настоящий художник, и Евгешка поник. И сколько уж лет бунтует, кляузы пишет везде, доказывает, что именно он — настоящий художник, а тот, приехавший — мазила. Жена за Резунцова заступаться пошла, потому что и сама такая же кулема: в детском саду на пианино как заиграет, так по поселку собаки выть начинают… Вот я и думаю, чем так-то жить, не в свои сани карабкаться, лучше, как я, быть простым бакенщиком. Да, скромным бакенщиком! Если бы не был я бакенщиком, подался бы в рыбаки! Не-ет, скажу я тебе, в своих санях Нитягин сидит, даже, может быть, в расписной кошеве, и везет меня конь с бубенчиками!
Иван Демьяныч после этих слов откинул голову и всласть рассмеялся.
— Удобно устроился ты, ничего не скажешь, — согласился Федор Ильич.
— И я говорю! Но в жизни моей немало хлопот и риска. Да обвыкся я… Ну, едем мы! Снасти берем и ходу…