Лихо терпеть Погорельцеву приходилось, но он не стонал, не роптал, своей ноши на чужие плечи не перекладывал: хватало выносливости и силы, хотя с виду и не могуч был. В его поведении лежала простая истина, что жар надо уметь загребать только собственными руками. Вообще уныние не западало надолго в сердце Сергея Васильевича. Он умел перестроить себя, подбодрить, не давал разгуляться хандре, а то иссосет ведь душу, разольется по всему телу ядом. Вот ему сорок семь, но никто не дает этих лет Погорельцеву. Жирок не оплавил живота, шеи, медлительность не сковала суставы: гибок, как ивовый прут. Да и откуда им взяться — нерасторопности, сытости? Три пятилетки тянул Погорельцев лямку начальника цементного цеха родного домостроительного комбината в славном сибирском городе. Легко ли, спросите? Что вы, милые! Давил цемент на плечи Сергея Васильевича — поджилки тряслись, шея вытягивалась, будто у гусака. На той незавидной работе Погорельцев совсем «обезжирился». Близкие стали опасливо спрашивать, здоров ли он. Кому с улыбкой, кому со смешком отвечал, что у него легкость в теле и ясность в мыслях. На курорт? Не поедет! На юге ему делать нечего. Лучше на реку, на озеро — подальше в тайгу куда-нибудь. И направлял в отпуск стопы свои к отцу в деревню. Мать у Сергея Васильевича давно умерла, отец жил с тех пор одиноко, рыбачил еще и охотился, хотя годы уже подкрались к восьмидесяти.
Встречи с отцом волновали Погорельцева до слез. Старик выходил на крыльцо, опускал руки на узкие плечи сына, ощупывал их, словно проверял на прочность, заглядывал внимательными глазами в родное лицо, впитавшее столько цементной пыли, что под кожу въелась сероватая копоть, и, качая головой, произносил:
— Не меняешься… В суровую дратву скрутила тебя эта железобетонка!
— Суровая нитка — крепкая, — с улыбкою отвечал Погорельцев.
— Правда твоя, сынок…
Отец садился на лавку, набивал крепким табаком трубку, окутывался свирепым дымом (Сергей Васильевич не курил, и его удивляла выносливость старика), в задумчивости покашливал, и, уняв таким образом родительское волнение, начинал собирать на стол, кормил сына досыта, а сам ел мало.
Посмеивались над сухопаростью Погорельцева, а может быть, именно она и помогла ему выжить.
Лет восемь тому назад, возвращаясь с женой из деревни такой же вот слякотной осенью под вечер, не заметил он на дороге кучу свежего гравия. А когда углядел, уже было поздно. «Жигули», которые продали Погорельцеву не так давно как передовому строителю в тресте, опрокинулись от удара, выбросились под насыпь. А было и круто, и глубоко…
Жену его звали Татьяной Максимовной. Закройщица дамского платья в городском перворазрядном ателье, она пользовалась, как пишут обычно в газетах, «почетом и уважением», потому что была редкая мастерица. Спокойная, полная женщина отличалась поистине кротким нравом, имела веселую душу и доброе сердце, плясунья была и певунья… Она умерла на месте аварии еще до прихода «скорой»… Сергей Васильевич тоже лежал без сознания… Он выжил, но смерть жены потрясла его: он был в этом повинен. Крепкая натура Погорельцева дала трещину. Не сразу утихомирилась, отдалилась боль. Как только поправился полностью — в отпуск ушел, уехал строить по договору телятник в колхоз неподалеку от районного центра Пышкино, на реке Чулым. Нужно было развеяться и заработать деньжат на восстановление разбитой машины.
Время, работа, близость природы мало-помалу вернули ему силы, стал замечать он звуки и краски, лица и голоса. И прежде не было полного отрешения от мира, но воспринимался он как-то тускло, через потуги.
Однажды на улице, весною уже, он встретил молодую женщину, которой обязан был многим. Медсестра Клавдия Федоровна заботливо ухаживала за ним те долгие семь недель, что он пролежал в больнице.
— Как ваши косточки? — спросила она.
— Ныть перестали, срослись накрепко. — Он улыбался ей. — Это вы меня надоумили пить живокость! Удивительное растение, надо сказать.
Она пожала одним плечом и тоже ему улыбнулась, но тут же лицо ее приняло обычный вид озабоченности, задумчивости.
— Чем-то расстроены? — спросил участливо Сергей Васильевич.
— Ничем особым…
— Хотите сегодня в театр?
Это вырвалось у Погорельцева неожиданно, как бывает неожиданный вздох. Она согласилась. С тех пор они стали видеться почти каждый день.