В семейной жизни уступчивость не помеха. Погорельцев уступчивым был, но и перечил, бывало, Клавдии Федоровне, без заносчивости, однако. Слезы жены заставляли его отступать, и она этим пользовалась. Ему было легче пойти в ледяной воде искупаться, чем видеть, как плачет Клавдия Федоровна, как испуганно, жалобно смотрит при этом Оленька.
У себя на работе Погорельцев заматывался. Весной к служебным делам наваливались заботы по приусадебному участку. Там у него был тоже полный порядок: грядки ухожены, сорняки выполоты, кусты малины, крыжовника, жимолости подкормлены, огурцы политы теплой водой. Клавдия Федоровна большого рвения к саду и огороду не проявляла. Ягоды, правда, она собирать приезжала. Цветочки рвала…
Утехой Сергея Васильевича по-прежнему оставалась охота. Читал Сабанеева, Пришвина, выписывал журналы, где было немало ценного о любительской и промысловой охоте, рыбной ловле. Клавдия Федоровна увлечениям его не препятствовала. Когда случалось с добычей ему возвращаться — особенно не радовалась. Только дочурка бежала навстречу, заглядывала в рюкзак, извлекала оттуда трофеи. Присядет на корточки, погладит клювы и лапки, поднимет поочередно птичьи головы, спросит что-нибудь вроде этого:
— Почему они грустные?
— Я их подстрелил на охоте, — приходилось ему отвечать.
— Ты их убил… А когда они летали, на каком языке говорили?
— На разных, дочка…
Он как-то привез из тайги пять глухарей — старых, тяжелых петухов в темно-бурых перьях, с мохнатыми сильными лапами, краснобровых. Клавдия Федоровна села ощипывать их на кухне, он стал помогать, но его срочно вызвали к директору домостроительного комбината. Вернулся домой он часа через три, застал жену плачущей, в ворохе перьев и пуха.
— Что с тобой?
— Сорвала кожу с пальцев об эти железные перья!
— Ладно. Я больше не буду стрелять глухарей…
Тяжелый взгляд, ухмылочка нервная, и застучали по полу каблучки, зацокали, словно козьи копытца. И видел он в приоткрытую дверь ванной комнаты, как умывалась она, как двигались ее острые локти, как дрожали выступающие коленные чашечки.
В такие минуты Погорельцева охватывала глубокая жалость к жене. Он сразу же вспоминал все доброе в их отношениях, отметал, как сор, дурное, нерадостное, досадное. Подвижная, чуткая была у него душа. Живо представлялась ему Клавдия Федоровна другой — шутливой, веселой, заботливой. Да, выпадали и такие минуты в его новой семейной жизни. И тогда он просил ее:
— Будь нежной, доброй. Неужели так трудно?
Она обещала и забывала свои слова.
Чем поддержать здоровье?
Мед пила. Масло он ей доставал облепиховое. Пивными дрожжами пользовал. А толку не было. Даже сказал сам себе иронически: «Не в коня овес, не в бабу корм!» Пожаловался недавно при встрече отцу. Старик выслушал, погладил свою круглую стриженую голову со смешно оттопыренными ушами, подумал, ответил:
— Достань медвежьего жира побольше, и пусть твоя Клавдия попьет его вдосталь. От такого снадобья много пользы бывает. Я знаю людей, кто на ладан дышал, а потом от медвежьего сала выправился.
— Яким бородатый! — вскинулся радостно Погорельцев. — Все перепробовал с ней, а про это забыл. Поедем с Сербиным добывать косолапого!
— Помог бы вам, да старость мешает, — посожалел отец.
— Не беспокойся. Управимся…
2
Владимир Изотович Сербин был его сверстником. Лет восемнадцать назад их сдружила охота, ночевка в стогу близ озера, на котором они караулили уток на перелете. Понравились Погорельцеву в Сербине простота и открытость. Работал Владимир Изотович слесарем на заводе, вел настройку-наладку каких-то точных приборов. Стрелял он лучше Сергея Васильевича, часто в трофеях его обходил, но добычу всегда делил поровну. В нем не было жадности, и Погорельцев не отличался ею. Согласие вышло у них на редкость, друг без друга они уже не могли обходиться, каждый год брали отпуск вместе весной или осенью. Бывали они и в родной стороне Сергея Васильевича, ездили на погорельцевских «Жигулях» за полтораста верст — сначала за Томь, а там и за Обь. Теперь и не сосчитать, сколько раз это было, но первое путешествие в памяти сохранилось ярко.