Размышлять Борису Амосовичу далее было некогда, и он ринулся навстречу идущему.
— Здравствуйте! Извините, что останавливаю. Хочу попросить вас зайти на минутку ко мне. — Мышковский уступил старику дорогу.
Шишколоб дернул вверх голову, подставил для обозревания сытое, румяное лицо, как бы говоря этим:
«Ну те-ка! Слушаю!»
Мышковский назвал себя, не забыв перечислить все свои ранги и титулы, уточнил, что здесь его дача и он тут бывает занят делами научными.
Шишколобый старик хохотнул, по-кошачьи сощурился, тронул шапку на голове и назидательно молвил:
— Наука — дело рук человеческих. А сущий творец — бог един. Творения человека бренны, а боговы вечны… Я слышал о вас. Расторгуев? Ах, это другой! А вы — Мышковский!
Брови Бориса Амосовича взметнулись, он сотворил на лице умильнейшую улыбку, кивнул и спросил:
— А вы мне себя не назвали. Позвольте любезно узнать?
— Евгений Акинфиевич Прохин. Чем могу служить?
— Меня тут пошарили. Были двойные рамы — выхлестали, топором рубили…
— Эвон! — как-то азартно произнес Прохин. — Натуральный взлом. Мерзость людская! — Он кинул вперед свою кудельную бороду, отчего она так и взвеялась.
Евгений Акинфиевич потоптался возле сугроба и вдруг засмеялся, внутри у него что-то екнуло, точно у мерина селезенка сыграла.
— Дачку-то жалко? — спросил он, прилипчиво глядя в лицо Мышковского. — Свой-то кусок небось дороже чужого!
«Дураку ясно!» — подумал Борис Амосович, важно насупился и спросил:
— Вы столярничать можете?
— Дело знакомое. Если о том меня просите, то сделаю рамы, подточу, застеклю.
— Исключительно! — обрадовался Мышковский. — Я печь затоплю, схожу за вином и закуской. Вы что предпочитаете: белое, красное?
— Из красных — кагор, вино церковное, из белых — русскую. — Прохин вальяжничал, ухмылялся. — То-то нынче душа у меня с утра о празднике сказывала!
После этих слов Прохин забежал вперед Бориса Амосовича, перемахнул сугроб и ловко запрыгнул на подоконник. Не успел Мышковский рта раскрыть, как старик уже был внутри помещения и оттуда слышался его святошески тонкий голос:
— Спичек нажгли-то! Понабросали бумаги! Бардак на столе! Водку пили, селедкой закусывали!.. Мышковский вошел в дом к себе через дверь.
5
Все вроде было на месте: стол, кресла, диван, холодильник. Насвинячили — это уж точно! Подойдя к платяному шкафу, он отодвинул его. Здесь было спрятано старинное шомпольное ружье с витыми стволами, тонкими, как бумага. Оно представляло редкость — память о мастерах-оружейниках прошлых веков. Ружья на том месте, где он его оставлял, не оказалось.
— Украли!
— Заявите в милицию — расследуют. Ружье — не палка: оно и выстрелить может.
Прохин опять тряхнул головой так, что борода его колыхнулась. И при этом он улыбался, выказав кривые зубы с налетом хронической желтизны.
«О краже ружья я сказал зря, — подумал Мышковский. — Оно нигде не зарегистрировано. Давно надо было сплавить его брату Денису… Нет, нет — заявлять я не буду!»
Не найдя более изъянов, утерь, Борис Амосович вздохнул с облегчением. Он вышел в кладовку, вернулся с охапкой березовых дров. Пока Шишколоб снимал мерку с окна, пока заносил цифры на тетрадный лист, по-привычке слюнявя химический карандаш и по той же привычке столяра пряча его за ухо, Мышковский вздул огонь и собрался с вместительной сумкой идти в магазин.
— Я так благодарен вам, что вы согласились зайти, Евгений Акинфиевич! — радовался хозяин дачи, кажется, неподдельно. Заодно и исправите все. Значит, белую брать?
— Ее! Употребить я не прочь. И греха в том не вижу, — не скрывал своей страсти Прохин. — Но всегда — за столом, а не за столбом.
— Именно так, — подстраивался Мышковский. — Судьба нас свела. То-то я долго сюда не входил сегодня — ждал человека! И человек подвернулся. Добрый Евгений Акинфиевич! Посидим, побеседуем. Вы доктора Расторгуева-то, выходит, знаете? Мнение о нем имеете?
— А вам он зачем?
— Так, интересуюсь коллегой…
— Видел. Гости к нему кучно заглядывают. Женский пол в основном.
Прохин, более не задерживаясь, пошел к себе домой за инструментом и рамными заготовками. Сказал, что принесет стекло и алмаз.