Сербин мыл руки под краном — убавил струю, чтобы не так было шумно, закипел, что редко за ним наблюдалось:
— Пошел ты к лешему с этим субъектом! Еще по судам тебе не хватало таскаться! Вон Валентина моя с работы иной раз приходит — как измочаленная. Твоего Мышковского я бы заставил лбом дверь открыть. В другой раз не сунулся бы!
— Смотрите, как он разошелся! — говорила, посмеиваясь, Валентина Августовна. — Беззаконие хочешь творить? Погорельцев, — она подмигнула Сергею Васильевичу, — хочет начать с райкома. Думаю, правильно. У этого Бориса Амосовича партийный билет в кармане лежит. Взятку дал. Как он себя поведет? Или в камень сожмется, или в слезах утонет. А в «Цыплятах», Сережа, за чей счет пили?
— Там все было на паритетных началах, — ответил Погорельцев.
— Хорошо, что ты у него не должник, — кивнула Сербина.
— Он не давал мне рассчитываться, но я настоял. И этим доволен. В «Цыплятах» избранным не коктейль подают, а «чай с ложечкой». И цена «чая» двойная.
— Растолкуй, — попросил Сербин.
Пришлось объяснять. Все посмеялись: действительно, маскировка.
Погорельцев ушел. У него было чувство полной уверенности, как поступать дальше. Конверт с деньгами казался почти невесомым, но обжигал руки. А Мышковский на этот раз даже не дрогнул: сунул парочку сотенных как ни в чем не бывало и был таков. Значит, надеется, что прокола не будет. Наверняка и в науку так шел. Конечно, не новичок он в такого рода делишках! Аркан на него Погорельцев накинет, но испугает ли это его? Поднимет шум, что оскорбили, оклеветали. И доказательств, мол, нет.
— Доказательства будут, — вполголоса сказал себе
Сергей Васильевич. — Придется попятиться, Борис Амосович…
Дома ждал ужин: плов. Клавдия Федоровна не спала, встретила мужа ласково и не обиделась, когда он от еды отказался.
— Я сыт. Спасибо.
— Как позастольничали?
— Любо-дорого.
Глубокий вздох Клавдии Федоровны, судорога, пробежавшая по ее рукам, сложенным на коленях крест-накрест, тоскующий, настороженный взгляд.
— Не спишь почему?
— Тебя ждала. Вот думаю: вы на медведя пойдете, опасно?
— Маленько есть, — заглянул ей в лицо Погорельцев.
— Осторожнее там. Когда едете?
— Числа десятого ноября.
— В Пышкино все-таки метите?
— Лицензию взяли в чулымские охотугодья. — Он зевнул. — Устал я что-то, давай-ка спать…
…Утро опять было снежное, слякотное. Бледноликий рассвет паутиной льнул к окнам. Погорельцев на полчаса раньше пришел на работу, спланировал день, доложился начальству, что его приглашают в райком к десяти.
— Чем проштрафился? — спросили из треста.
— Не знаю, скажут, — уклонился Сергей Васильевич. — Секретарь по пропаганде Кострюкин желает видеть…
Когда в назначенный час появился в райкоме Борис Амосович, Погорельцев был уже в приемной. Вид у Мышковского усталый, плечи опущены. Набрякший, опухший лик, Борис Амосович, придя вчера домой из кафе, добавил еще «чаю с ложечкой», а потом, видно, мучился долго бессонницей.
— И вы сюда? — вскинул брови Мышковский, вешая плащ и помятую шляпу.
Погорельцев пожал плечами. И тут их пригласили к Кострюкину вместе.
— Да нам в одни двери с вами! — прошептал удивленно Борис Амосович и пропустил инженера вперед.
Кострюкин неторопливо встал, вышел навстречу вошедшим, посмотрел на обоих заинтересованно, пристально, пожал тому и другому руку, пригласил сесть и сам сел. Погорельцев, опускаясь на стул, с какой-то подчеркнутой бережностью поставил свой портфель на колени и бросил на Мышковского мгновенный, оценивающий взгляд. Борис Амосович не выражал ни малейшего беспокойства. Наоборот, с улыбкой, вальяжно, сцепив кончики мягких пальцев, он обратился к Кострюкову:
— Как вы считаете, Иван Петрович, удался нам в прошлый раз единый политдень?
— Вполне, Борис Амосович. Но могло быть содержательнее, — ответил секретарь райкома, глядя не на Мышковского, а на Погорельцева. — Итоги мы уже у себя обсудили. Верно было подмечено, что часто слова-то красивые, а поступки, дела дурные… Сергей Васильевич, вы по этому поводу что-нибудь скажете?
— Иван Петрович, мне недавно пришлось в своей работе столкнуться с фактом взяточничества, — взволнованно начал Погорельцев. — Вот вещественные доказательства: бутылка коньяка и двести рублей в конверте. Вино и деньги мне дал Борис Амосович Мышковский.
— Что вы на это скажете? — спросил Кострюкин.
— Я… я просто в шоке, — не своим голосом произнес Борис Амосович. — Я… я потрясен клеветой! Да, это ложь! Это, в конце концов, гнусно! — Голос Мышковского набирал силу, он уже не выкрикивал — взвизгивал.