По возможности.
–Ненавижу тебя! – Дженни встаёт резко, слишком резко, её качает, но я не иду к ней на помощь, я не придерживаю её под локоть. Даже если она сейчас упадёт и разобьёт об пол колени или нос, я не приду к ней на помощь.
Она это знает и справляется сама. Идёт прочь, лишь у дверей наших давно разделённых спален, останавливается и говорит, опять на меня не глядя:
–Я всё думаю, а почему она плачет? Ей там темно? Ей там страшно? Или ей там горько? Горько от того, что она одна?
Она хочет добавить ещё что-то, но не решается. И правильно – за все годы нашего брака Дженни всё-таки пришлось научиться молчать. Её слово ничто. Теперь уже всё ничто, когда нет моей Элис.
–Иди спать, – велю я. – И лучше не говори мне о своих снах.
Дженни не оборачивается, хлопает дверью, уходя. Мне наплевать на эту её попытку поставить себя хоть как-то. Она никто, она ничто. Самый важный для меня человек мёртв, остальное – пустое. Ничего не имеет значения.
Я наливаю себе ещё виски.
***
Если бы кто сказал Дженни раньше, что её брак станет адом, она бы не поверила. Стивен был обходительным, мягким, заботливым, он всегда знал самые лучшие места города и всегда принимал решения. Для Дженни – по природе своей неуверенной, это был лучший вариант. Она согласилась стать его женой сразу же, не примериваясь к будущей жизни и не замечая упорно никаких знаков, которые, как пришлось анализировать позже, были.
Он разрешил ей не работать, но вскоре это разрешение стало её цепью – нет доходов, нет вариантов к бегству.
Он разрешил ей быть дома, а если отбросить все маски – запретил ей общаться с теми немногими друзьями и подругами, что у необщительной и не очень уверенной в себе Дженни были.
Оставалась лишь мама. Но она была уже больна, когда Дженни выходила замуж и радовалась её браку так, что при её жизни Дженни не смогла даже подать вид, что что-то не так.
А всё было не так. У Стивена был свод правил, которые нельзя нарушать. Все тарелки и чашки должны стоять в особенном, известном только ему порядке, который он периодически менял. Она должна готовить то, что он хочет и тогда, когда он хочет. Она должна его во всём слушаться и всегда покоряться ему, его решениям.
Сначала Дженни в это верила сама. Стивен был старше и опытнее, он был при деньгах, доме и должности, он был душой компании, а она была никем.
Когда пришло понимание – Дженни было уже всё равно. Она привыкла быть послушной, зная, что за непослушание…
Он её не бил, нет! Ведь иногда они бывали в гостях, а синяки создавали бы неудобства и вызывали бы вопросы. Но он придумал кое-что иное, до чего никто бы сразу и не дошёл, что не могло попасться на глаза случайному человеку.
Стивен резал её. Резал её спину тонким длинным ножом, резал неглубоко, перед каждым порезом протирая нож салфеткой. А потом, веля ей молчать, он растирал в этих порезах соль. Она закусывала уголок подушки, зная, что любой крик и стон вызовет лишь волну гнева, которую, впрочем, по лицу Стивена всегда было сложно прочесть. Он оставался спокойным в любой ситуации.
Избегая порезов, Дженни научилась молчать и затихать.
Когда Дженни забеременела, Стивен был счастлив. Он пригласил её в ресторан и долго говорил о своей любви к ней. Она молчала, прикладываясь к вину чаще, чем того требовали приличия. Потом они гуляли, потом…
Потом родилась Элис. Дженни знала, и Стивен говорил сам – Элис совершенна, а Дженни ещё нужно многому научить. Чему учить и чем совершенна Элис Дженни не спрашивала, она отучилась задавать вопросы.
Но Стивен никогда не трогал Элис, он обожал её, потакал всем её капризам, называл принцессой и девочка платила ему тем же – она любила отца, а мать…
–А мама у нас самая обыкновенная, – хохотал Стивен, покупая Элис очередную игрушку.
Так и повелось. Для Элис мать была приложением. Дополнением к отцу или дому. А потом Элис умерла. Ошалевший от потери Стив думать забыл о воспитании жены и позволял ей теперь больше. Да и она как-то потеряла страх перед болью – самое страшное уже случилось и дочь, какой бы эта дочь далекой ни была, оставалась её плотью и кровью.