– Ты что, он скорее удавится! – с неожиданной силой отрезала Марина.
– Угу. Я так понимаю, что тебе исключительно для моральной поддержки понадобилась?
Марина опустила глаза, изучая узор кофейных опивок в пустой чашке.
– Ну ладно, выручу. Все равно на завтра дел никаких.
Остановились перед массивной дверью, под дубовой фанеровкой которой безошибочно угадывалось железо. Марина позвонила дважды, выдержала паузу, потом нажала кнопку еще три раза. За дверью трижды прокуковала кукушка.
– Кукушечка, кукушечка, скажи, сколько мне жить осталось, – вполголоса произнесла Лада.
Ждать пришлось довольно долго. Потом послышались шаркающие, какие-то неравномерные шаги, лязг задвижки, сиплое дыхание. В глазке, расположенном в центре двери, мелькнул и исчез свет.
– Кто? – спросил надтреснутый, еле слышный голос.
Зачем тогда в глазок смотрел, спрашивается?
– Это я, дядя Родя, Марина.
– Одна?
И опять-таки, неужели не увидел, что не одна?
– С Ладой. С той самой. Я же предупреждала.
И опять мелькнул свет в глазке. Дядя Родя определенно разглядывал, что это за Лада такая и соответствует ли она описанию, данному Мариной по телефону.
– Генеральный смотр, – шепнула Лада, красуясь перед глазком.
Упал железный крюк, стукнула щеколда, стрекотнул один замок, булькнул другой, громыхнул третий, лязгнула цепочка. Смотр, товарищ главком, прошел без происшествий.
Некоторых старость красит, добавляя в облик степенности, благообразия, сглаживая резкие черты и освещая светом мудрости. Ничего подобного во внешности отворившего наконец дверь дяди Роди и в помине не было. Перед Ладой стоял, опираясь на палку, лысый, сморщенный, пятнистый и скукоженный урод со слезящимися гноем глазками.
– Значит, Лада? – прошелестел он, придирчиво ее разглядывая и загородив жалким телом проход в квартиру.
– Да Лада это, дядя Родя, точно Лада, – извиняющимся тоном проговорила Марина, исподволь втираясь между ними.
– Тапочки оденьте и руки вымойте, – резюмировал наконец старик. – Марина покажет.
Отвернулся и зашаркал по коридору.
– Очаровательно! – вполголоса заметила Лада.
Марина предостерегающе поднесла палец к губам, сделала страшное лицо и прошептала:
– Он слышит хорошо…
Прихожая, ванна и кухня в жилище богатого дядюшки особого впечатления на Ладу не произвели. Тускло, обшарпанно, грязновато. А запах!
Спальня дяди Роди, куда они зашли, разгрузив на кухне сумки с продуктами, тоже была не ахти. Внушал, правда, уважение резной, старинный и очень пыльный гардероб, да по стенам висели несколько картин. Тусклые рассветы, некрасивые дамы в оборочках, груда нахохленной битой дичи. Впрочем, времени на разглядывание не было – на кровати нетерпеливо сучил ножками дядюшка, заголив дряблую спину, поросшую редким седым волосом и испещренную пигментными пятнами. Разложили на высоком трюмо ванночку со шприцами, вату, флакончики. Поглядев, как Марина откупорила ампулу, всунула в нее иглу, в три приема закачала содержимое в шприц и с серьезным лицом направилась к кровати, Лада усмехнулась и перехватила шприц.
– Дай-ка я.
Ни дядюшка, ни племянница не успели и слова сказать – Лада проворно протерла ваткой со спиртом под левой лопаткой, пришлепнула по этому месту рукой, держащей шприц.
– Ну, скоро вы там? – просипел дядюшка.
– А все уже, Родион Кириллович, – весело отозвалась Лада. – Одевайтесь.
Старик недоверчиво хмыкнул, пошевелил плечом, обратил брюзгливую физиономию к Марине.
– Учись, дура. Сколько лет колешь, а все как штыком. Ну, что смотришь, за тряпку берись, пыль в гостиной протрешь, а Лада пока на кухне бутербродами займется. Только помельче делай и покрасивее чтобы – укропчиком там присыпь, лучком. И немного. – Он вновь обратился к племяннице: – Сегодня только Секретаренко будет с одним московским.
Подмигнув Марине, удивленной дядюшкиным тоном, Лада плавно вытекла в коридор.
Когда она, в полном соответствии с руководящими указаниями, строгала бутерброды, на кухню вылез Родион Кириллович, придирчиво понаблюдал за ее работой, но к чему прикопаться, не нашел. Пошарил на полках, стащил с блюда бутербродик, скушал, громко чавкая плохо пригнанными протезами, и прошуршал Ладе:
– Лимон еще нарежь тоненько да на блюдечко положи. Печенье в вазочку пересыпь. И шпажки в бутерброды воткни… Ты теперь вместе с Маринкой приходи. Она прибираться и готовить будет, а ты уколы делать. Я платить буду. По рублю… по полтора.
Лада подумала.
– Вообще можно. Я еще альбуцид вам капать буду, чтоб глаза не слезились. И шприцов одноразовых принесу. Коробка у меня есть, а потом покупать придется.
Старик удовлетворенно хрюкнул и ушел.
Гостиная, куда минут через десять Лада внесла блюдо с бутербродами, была обставлена весьма своеобразно. Вся мебель, за исключением высокого встроенного стеллажа с закрытыми полками, – овальный столик на гнутых ножках, три кресла, высокая конторка, пустой мольберт, две консоли, увенчанные горшочками с каким-то вьющимся растением, – была смещена в центр, а все пространство стен, от пола до высокого лепного потолка, сплошь увешано картинами. Большими, маленькими, в рамах и без, прямоугольными, квадратными, овальными. Половина громадной гостиной была разделена на четыре ниши перегородками, тоже заполненными картинами. В одной нише жужжала пылесосом Марина. Заметив, что Лада рассматривает картины, она выключила пылесос и встала рядом.
– Нравится?
– Не пойму. Много слишком. В глазах рябит.
– Ой, тут столько всего! Боровиковский, Венецианов, Федотов, передвижники… Иностранцев много. Вот, здесь, гляди, Лиотар – ну, тот самый, у которого «Шоколадница» в Дрезденской галерее. А вот эти маленькие – французы. Грез, Фрагонар, Ватто…
– Ватто-манто! Тряпки размалеванные… Стой, а вот эту я знаю. У нас в областном такая же висела.
– У вас копия, наверное… Хотя это же Саврасов, «Грачи прилетели». Он этих «Грачей» штук сто написал.
– На полбанки не хватало? – язвительно спросила Лада.
Она перешла в соседнюю нишу и затихла. Подойдя к ней, Марина увидела, что та пристально разглядывает какой-то азиатский пейзаж. Камни, желтые горы, ослепительно голубое небо, на склоне прилепилась белая мазанка.
– Это, кажется, Верещагин. Был такой художник, до революции еще. С русской армией в походы ходил, там и рисовал…
– Заткнись! – тихо бросила Лада, не спуская глаз с картины.
Из оцепенения ее вывела трель кукушки и стук палки по косяку.
– Заснула, что ли, корова?
Лада резко обернулась. В дверях – старик, переодевшийся в черный костюм, чуть ближе – Марина с опущенной головой.
– Открывай иди! – продолжал шипеть на нее дядя. – Да только прежде посмотри, точно ли Секретаренко…
Один из пришедших был длинный, тощий, сутулый, с воровато бегающими глазками, второй – благообразный низкорослый толстячок с аккуратными усиками. Одеты оба солидно, в недешевые импортные костюмы. С собой они принесли большой сверток, плоский и прямоугольный. Картину, скорей всего.
– Прошу знакомиться, это Арнольд Пахомович Эфендиев, – представил толстячка сутулый. – А это, Арнольд Пахомович, тот самый Родион Кириллович, про которого…
– Наслышан, наслышан, – прервал его Эфендиев, протягивая старику пухлую ладошку.
После непродолжительного обмена любезностями гости и хозяин прошествовали в гостиную, а Марина была отправлена на кухню готовить чай для отказавшихся от коньяка гостей. Секретаренко и Родион Кириллович уселись в кресла, а Эфендиев заходил по комнате, цепким взглядом разглядывая картины и отпуская комментарии. Секретаренко с готовностью отвечал на его вопросы. Старик молча сосал лимон, присыпанный сахарной пудрой.
Ладе это скоро прискучило, и она отправилась помогать Марине. Возвратившись с чашками и заварным чайником, она увидела, что на мольберте стоит принесенная картина – серые угловатые апельсины на буром фоне, – а вся троица сгрудилась возле нее, оживленно жестикулируя и обмениваясь непонятными фразами: