Я была настолько захвачена этим, что даже не пыталась понять, откуда оно взялось. Я просто ничего не понимала и барахталась в этом, как маленький котёнок в океане.
Капли дождя стучали по окну, в которое целилось старая липа сморщенными чёрными крючьями. Его кабинет был таким непривычным, совершенно пустым и тихим в полумраке, и мне так хотелось испортить эту тишину своими криками. Я уже вторгалась в этот его покой своим загнанным дыханием. Уж его-то я точно не могла сдерживать.
Его лицо хоть и не менялось, но на дне глаз рождалась невидимая, но ощутимая досада, когда он осматривал меня с ног до головы. И что он мог увидеть? Недоразумение в расстёгнутом пальто и хаотично завёрнутом в оранжевый дурацкий шарф и дурацкую шапку, полностью промокшее, с прилипшими к бледному ненакрашенному лицу локонами, блестящий режущий взгляд воспалённых глаз, дрожащие покрасневшие губы. Совсем не похоже на меня обычную, ту надменную чику, которой он считал меня. Поэтому и появилась эта досада, да, Александр Ильич?
Всё было не так. Всё было неправильно. И смотрел он слишком долго — и хотя он не делал ничего невпопад, ничего не изящно, не выверенно, в этом всё равно ощущалась нотка чего-то другого. Секунда ощущения несовпадения. Хоть он отвёл взгляд совершенно спокойно, я почувствовала, словно меня что-то царапнуло.
Его смятение.
— Если у тебя в приоритете поспать подольше, советую лучше заняться этим, а не физикой, потому что из этого ничего не выйдет, — сказал он только, но это тут же заставило мои губы дрожать. И это была странная реакция. Обычно я злилась, но сейчас вдруг сдулась. У меня не было сил.
Он тут же уткнулся в свои тетрадки снова, чтобы не видеть меня лишний раз, видимо. Чтобы точно не видеть реакции. Но если бы он не отвернулся, он бы увидел блеснувшие слёзы.
И я снова подняла голову к потолку.
— Извините, — только и прошелестела я.
Ничего он не знает. Совсем ничего. Глупый Александр Ильич.
Если бы я могла выбрать физику, я бы её выбрала.
Я была близка к черте, где я рыдаю навзрыд, как маленькая, когда разбиваю коленки. Но тогда мама, которая ещё была жива, дула на кожу, щиплющую от зелёнки, улыбалась, и я верила, что всё это такая ерунда, которую она может убрать одним лёгким движением. Она смеялась надо мной. Помню одну её фразу, только одну. Чикчирик, воробушек, опять упала? Она не была обычной мамой, как Ира, которая сразу начинала суетиться. Сначала она долго ржала и только потом успокаивала меня.
Я почти убедила себя, что мамы не существует. Она стала лишь призраком в нашей семье.
Но это тоже пустота на месте чего-то важного — эту пустоту хочется прижать к себе, обнять и расплакаться. Я так жалела, что у меня остался от неё только чикчирик. Обнять бы чикчирик.
Я не знаю, какой она была. По словам деда и отца, невыносимой и своенравной. Но я уверена, что она никогда бы не поступила как Ира вчера.
— Я всё-таки уговорила Мишу провести фотосессию. И нет, не кричи, послушай меня. Если ты сейчас откажешься, я деда и на порог не пущу. И тебя на конференцию. Тебе показать документы на опекунство? Я имею право указывать тебе, не кричи! Я твой опекун! Быстро оделась, мы едем через полчаса!
И снова — фотосессия до ночи и всего пара часов на сон. Миша был как всегда недоволен, но во мне кипела такая злость, что я брызгала ядом на каждом шагу и на каждое слово, строила дурацкие позы, лишь бы он меня выгнал. В итоге сама себе подложила свинью — Миша не отпускает, пока не получаются более-менее нормальные снимки. Я проплакала всю ночь от бессильной ярости, не сказала Ире ни слова и отказалась от водителя утром. Мне хотелось вычеркнуть их всех из своей орбиты.
Но сейчас злость куда-то испарилась; осталось лишь ноющая где-то под кожей обида.
И вот я здесь, чтобы он говорил мне, какая я безалаберная. Это ощущалось, как если бы он резанул меня по живому.
— Долго будешь упрямиться? — он снова кинул на меня взгляд, стоящей на пороге. Указал глазами куда-то вглубь кабинета. — Бери стул, садись.
Я покорно взяла стул и еле несла его до учительского стола непослушными трясущимися руками, пока он нечитаемым взглядом следил за этим. В итоге цокнул языком, встал из-за своего стола и выхватил у меня из рук стул. Он ничего не сказал — лишь мазнул по мне взглядом, за насмешливой небрежностью которого я выцепила: «Какая ты бесполезная».