А у меня самого потянуло. Я мигом отреагировал и подсёк свою снасть, а за мной и Димка сделал то же самое. Так мы вдвоем начали вытаскивать невидимых рыбёшек.
— Сопротивляется, — кряхтел Настевич, вываживая улов.
— Извини. Помочь не могу. У самого зимний смертник на том конце лески.
— Я сам. Он хорошо заглотил. Лучше подай железку, — попросил он не пойми чего.
Я приостановил вываживание и поискал глазами железо. Ничего металлического, кроме проволоки толщиной в мизинец в лодке не оказалось, и я протянул ему метровый кусок «железки».
— Сперва своего, а потом моего. А я пока побалуюсь. Пусть ослабнет.
Я пожал плечами и подвёл к лодке огромную рыбину, которая была такой большой и ленивой, что и сопротивляться ей не хотелось.
— Прости, братка, — сказал я громадине и, взяв под жабры, втащил трёхкилограммовую махину в лодку.
— Теперь мою, — напомнил напарник, прервав мои немые восторги.
— Подводи, — скомандовал я шестилетке, боровшемуся и с весом палки, и с пойманной рыбой.
— Сначала загни проволоку. Крюк сделай. Говорят, он колючий, и руками его не возьмёшь, — прокряхтел Настевич.
Я загнул конец проволоки и приготовился поддеть Димкину рыбку.
Рыбка оказалась знатным судаком, который то и дело пытался поднырнуть под лодку и, если не опрокинуть её, то уж точно, попробовать проколоть своим гребешком из острых колючек.
— Мы на деревянной сегодня, — крикнул я рыбине и зацепил её крюком под жабры.
Пока тащил улов в лодку, проволока разогнулась, и я собрался помочь и рукой тоже, при этом пытаясь не уколоться об иглы в плавнике, но судак, вдруг, сам запрыгнул в лодку, ударив хвостом по глади Маныча в последний раз в его рыбьей жизни. Потом, взъерошился весь, открыл рот и выпучил глаза, всем своим видом заявляя, что приготовился съесть нас обоих.
— Я его боюсь, — зашептал юный рыболов. — Давай его отпустим?
— Как отпустим? А за прокат лодки? А обещания? Да, за одну такую присказку не меньше двух судаков отдать надо, — ворвался я с головой в рыбацкий азарт. — Сколько мы ему обещали? Пары таких хватит?
— Хватит. А нам и одного такого за глаза…
* * *
— Здравствуй, половинка! — радостно кричу я своему взрослому отражению, летящему навстречу.
— Здравствуй, половинка, — отвечает оно, и мы со всего маху врезаемся друг в друга.
«Неправильно. Отвечать нужно: “Здравствуй, четвертинка”. Тоже мне, лётчик. Затормозить даже не удосужился», — думаю я и проваливаюсь в забытьё, чувствуя, как снова нестерпимо заболели рёбра.
— А затормозить? — хриплю из последних сил своей половинке и камнем падаю вниз.
* * *
— Затормозить? Ты с ума опять сошёл? — удивился Димка. — Решили домой возвращаться и нечего тут тормозить.
— Что? Снова морок с провалами времени? Или что-то с памятью? — растерялся я, когда сообразил, что лечу себе в небе Кристалии по дороге с Маныча.
— О чём бубнишь? — спросил Димка, возвращавшийся почему-то налегке.
— Где улов, спрашиваю. Мы всех судаков отдали?
— Сам же сказал, что мы самое главное получили, а остальное нам не нужно. И Бикмеюшка нас без рыбы отпускать не хотел.
— Что-то не так, — не успел я ответить Димке, как тот прямо моих на глазах исчез. — Таких фокусов со мной ещё не было. Что-то не так. Тормозить нужно. Пониже спуститься. Уже разок падал на Фортштадт. Знаю, как это бывает. И что мы такого главного на рыбалке получили, что даже от судаков отказались? — причитал я, одурев от происходившего, и вдруг увидел второго себя летевшего навстречу.
На огромной скорости ко мне приближался я сам, но только девяти лет отроду.
— Здравствуй, половинка, — закричало моё отражение или воплощение.
— Здравствуй, четвертинка, — откликнулся я и со всего маху врезался в себя.
— Теперь правильно, — сказал кто-то знакомым голосом, а я сразу же начал падать вниз.
— Затормозить надо было. Затормозить! — захныкал я в бреду или горячке, в которой оказался после столкновения.
* * *
— Сколько я вас учила? Сколько сил и терпения вложила? — выговаривает нам мама. — Что теперь делать будем? Что отцу скажем?
— Ты же нас этому и учила, — обижаюсь я на маму. — Всегда говорила, когда машешь удочкой, забираешь половинку без души.
— Правильно. Но ты же не забираешь, а домой возвращаешь. Возвращаешь! — переходит мама на крик, разнервничавшись не на шутку.
— Я растерялся, — признаюсь я и опускаю глаза.
— А вы? Горе моё луковое. Вы почему так сделали? Заполучили мозговитого, душу его, и тишь да гладь, да божья благодать? — продолжает мама стыдить младших сестёр.