Стал из-за угла украдкой наблюдать за улицей, то и дело, высовывая свою облегчившуюся голову, которая теперь наотрез отказывалась соображать. Но выглядывать пришлось недолго.
Громко хлопнула калитка, и на улице появилась одиннадцатая мамка, тянувшая за ухо, неизвестно из какого мира, усыновлённого сыночка.
«Вот попал, так попал. Как кур в ощип. Теперь из этого добровольца знатный бульон сварганят. Интересно, который из Александров загремел?» — пожалел я неизвестного солдата, за страдания которого навряд ли когда-нибудь установят памятную стелу «За единство ушей и задниц мировых посредников».
Выждал ещё минут пять после того, как торжественная процессия по возвращению блудного сына прошла за угол. Потом быстрым шагом проследовал в распахнутую калитку бабы Нюры.
— Ещё один, — печально вздохнула бабушка.
— Здравствуйте вам снова, — поздоровался я и спросил: — Которого загребли?
— Кто его знает. Зашуршал в сарае, вот мамка его и услышала. До этого стояла, жалилась, что сыночек куда-то убёг и глаз домой не кажет. А тут вдруг как кошка за мышкой прыгнула в сарай.
Ваши все у двенадцатого собрались. Сговариваются что да как делать будете с бедой нашей. А этот пострел или припоздал, или уже назад вертался. Кто сейчас разберёт? И меня под монастырь подвели, как укрывательницу партизана. Хорошо не стрельнули за такое геройство.
— Не расстраивайтесь. К нам Угодник прибыл. Так что, всё наладит и всех успокоит. Он сегодня уйму народа угомонил и по домам под ручку развёл. А с нашей мамкой подавно справится. Она ещё будет вас за геройство благодарить, — успокоил я старушку.
— Твоими бы устами меды пить, — вздохнула баба Нюра в ответ.
— Не пугайтесь, когда Николай на мотоцикле прибудет к вам на постой, — откланялся я и шагнул в дверь сарая.
* * *
Что-то меня остановило, когда уже собирался вылезти в родной мир, но замер в позе горе-спортсмена, испугавшегося вышки для ныряния в воду. Как схватился руками за лесенку, так и не смог себя заставить подняться по ней.
«Что-то сейчас будет. Ой, будет, — начало постреливать пульками в опустевшей головушке. — Мне домой нельзя? Или мама Кармалия хочет поговорить?»
Но ничего не происходило. Никто со мной не затевал ни разговора, ни нравоучений. «Силу посредника потерял? Или нельзя с букетом вылазить? — размышлял я и терялся в догадках. — Или что-то лишнее сегодня сболтнул?»
— Мама Кармалия, это ты меня обездвижила? — спросил я у полумрака подвала, но он остался безучастным.
Пришлось прокручивать в памяти все дневные события и выискивать хоть что-нибудь, что могло стать причиной превращения в памятник, но голова упорно не желала ни вспоминать, ни слушать грозные призывы вернуть в моё распоряжение только-только отремонтированное тело.
Делать было нечего, и я как стоял с букетом из веток, так и окунулся в любимое забытьё, которое в последнее время стало запросто приходить ко мне и без призывов или приглашений.
* * *
— Марш, пока дальше не перепугал! И по дороге всё, что должен, вспомни, — задорно скомандовал Угодник откуда-то издалека.
— Я и сам хочу. Только прирос к лестнице, как поганка к пеньку, — оправдывался я, не выпуская веточек из рук.
— Что должен, вспомни! — не успокоился голос Угодника.
— Что вспомнить? — начал я обижаться. — Нужное что-то из головы выковырял и за ненадобностью выбросил?
— Марш, пока дальше не перепугал! И по дороге всё, что должен, вспомни, — вредничал голос, и всё тут.
— Про Стихию, которая Аквария, которая Кометовского рода-племени? Или её Природу по имени Натура? Или про деток мамы Кармалии, имена которых она диктовала, а я ушами махал вместо крыльев?
— Что должен, вспомни, — согласился голос.
— Значит, точно про имена миров. А сейчас не морок, случаем? Может я заснул на бегу? Такое тоже может быть, если даже в небе у меня получалось.
— Вспомни, — начал сдаваться голос и перешёл на просьбу.
— Если бы я мог. Первых я и так потом узнал. Прямо сейчас назвать могу: Скефий и Татисий. А следующих за ними, мне без того полёта не вспомни-и-и… Иттить колотить! — заверещал я от ужаса, потому что мигом оказался в небе над замёрзшим лесом мировой мамки с её детками, хохотавшими во все их лужёные глотки.
И только ласковый голос Кармалии снова летел рядом и диктовал:
— Это и есть двенадцатый, как ты нарёк его. Только я ему имя другое дала. Скефием его назвала. И первый он был у меня сын, а за ним Татисий, а за ним Наверий, а за ним Вардиний, и Феоний, и первая дочь Амвросия, и Леодий, и Реводий, и Заргий, и Мелокий, и Даланий, и Талантия с Фантазией, и Гвеодий, и Корифий. Это только первенцы. И ты их всех в круге первом видел. Запомни.