Продолжая чесать Стинкера, я небрежно ответила:
— Да как обычно.
— Никак он не успокоится, — сказала мать и добавила — Меня это пугает.
Меня это обычно тоже пугало, но в тот день я, подобно Стинкеру, пребывала в состоянии экстаза, который, как броня, защищал меня.
За ужином Ронни объявил:
— Я еду на Уинди-Нук на матч по крикету. Хочешь со мной?
— Нет, спасибо, — ответила я. — Столько высидеть на такой жаре…
На его лицо набежала тень, и, не отводя от меня глаз, он проговорил:
— Ты можешь сидеть и в тени.
— Мне не хочется. Я немного устала, а жары с меня и так хватает — что в тени, что без тени.
После того как Ронни, громко топая, вышел из дома не попрощавшись ни с кем, отец воскликнул:
— Не знаю, что в последнее время находит на этого парня. Он никогда не был таким несдержанным. Это все его путаные книги — забивает себе голову вещами, которых не понимает. В жизни хватает проблем и без этого. Ему придется, как и всем нам, век жить и век учиться.
Ближе к вечеру духота стала невыносимой. Поскольку была суббота и в доме был полный порядок, кроме приготовления пищи, до понедельника никакой другой работы не предвиделось; мать сказала, что пойдет приляжет. Потом добавила:
— Почему бы тебе тоже не прилечь на полчаса. Откроешь пошире окно — будет попрохладней.
Мне было шестнадцать лет, радость пульсировала в моей груди, а мать предлагала мне полежать. Только изнуренные семейными заботами и тяжким домашним трудом женщины ложились отдыхать после обеда. Увидев выражение моего лица, мать ласково засмеялась и сказала:
— Дочка, у тебя такой бледный и усталый вид, но ложиться, наверное, ты не захочешь, — потом, очевидно, уверенная, что ее сообщение обрадует меня, добавила — После чая помоемся. Чан с водой греть не будем — так, несколько чайников. Управимся до прихода Ронни.
Я промолчала. После чая я собиралась на реку.
Когда мать ушла в комнату, я поднялась к себе. Встала у окна и взглянула на серебряную ленту реки, которая, извиваясь, несла свои воды по дну долины. Через каких-то три часа я буду стоять на берегу с Мартином — если ему удастся вырваться. О, он должен вырваться, просто должен. Если я не увижу его сегодня вечером, я умру. Я не смогу пережить еще один день до новой встречи. Я обхватила себя руками, убаюкивая и свою радость, и свою тревогу.
В шесть часов я была готова. Я полностью переоделась, выбрав синее хлопчатобумажное платье с квадратным вырезом; на лицо впервые в жизни положила немного крема. Баночки, что стояли в ящике туалетного столика, были подарком Дона, но сегодня я не придала этому значения, решив поступиться малым ради великого. Мне хотелось только одного — чтобы от меня приятно пахло. Волосы я зачесала назад, перехватив их лентой. Теперь можно было идти.
— Пойду прогуляюсь, — сказала я матери. Она кивнула, и, когда я направилась к двери, поинтересовалась:
— А чем это так приятно пахнет?
— Мылом, — солгала я. — Это один из кусочков, что мне подарили на Рождество.
Жара не спала, и за то короткое время, которое потребовалось мне, чтобы дойти до реки, я вся покрылась липким потом. Мартина не было. «Ну что ж, до семи еще далеко», — сказала я себе. Прогуляюсь по берегу, не выпуская из поля зрения этот участок реки. Мое сердце совершало в груди дикие скачки, в то же время от мрачного предчувствия, что он не придет, меня начинало подташнивать.
Я прошла по берегу взад-вперед бесчисленное количество раз, и когда часы на рыночной площади пробили семь, пребывала в таком состоянии, что могла запросто опорожнить свой желудок в реку. «Будет еще и завтрашний вечер», — успокаивала я себя. Но до него много-много лет — и еще целая ночь. К тому же завтра будет воскресенье, и берег реки, как всегда, усеют прогуливающиеся парочки. По вечерам в субботу здесь редко можно было увидеть хотя бы одну парочку или даже рыбака: в Феллбурне смотрели кино или устраивали танцы, а мужчины, занимавшиеся в течение недели рыбной ловлей, отправлялись в бар. Да и вообще, в субботние вечера в городе собирались члены шахтерского клуба, так что сегодня река принадлежала бы только нам — весь мир принадлежал бы только нам. Я никого не хотела ни видеть, ни слышать, кроме Мартина, а он не пришел.
Медленно подойдя к камням, я переправилась по ним на противоположный берег. Потом медленно направилась к большой излучине. Когда я достигла ее, мой лоб был влажным, вокруг рта выступили капли пота, а платье прилипло к лопаткам.
Опустившись на траву, я посмотрела на воду. Мне вдруг захотелось погрузиться в ее соблазнительную прохладу, и я ощутила чувство легкой обиды на мать. Почему она не позволила мне учиться плавать? Я бы не испытывала сейчас этой ужасной липкости. Потом я упрекнула себя за то, что осмелилась думать о матери подобным образом — моя мама была такой хорошей, такой доброй, такой чудесной по отношению ко мне.