Когда Дон появился у двери нашей кухни, я стояла и поджидала его, потому что в тот момент совершенно его не боялась. Как ни странно, я чувствовала в себе уверенность и силы противостоять ему. Увидев меня в такой позе, он резко остановился, а мать, протиснувшись мимо него, встала между нами и громко крикнула:
— Ну, Дон Даулинг, это совершенно не твое дело!
— Не мое, клянусь небом! Да, не мое, — когда он повернулся к матери, на его губах играла жуткая улыбка. — Не мое — ваше, это вы подкладывали вату под ее чертовы груди на тот случай, если кто взглянет на нее. Уж если начистоту, то во всем виноваты вы. Вы сказали, что она не будет моей. Ну конечно, я, по-вашему, для нее недостаточно хорош, а сейчас какой-то сукин сын обрюхатил ее и смылся. Теперь я могу смеяться, смеяться над вами до посинения…
— Убирайся! — закричала мать, но Дон не двинулся, а лишь перевел взгляд на меня. Его глаза были подернуты темной пеленой, а злоба, исходившая от него, была такой сильной, что мне казалось, будто я улавливаю даже ее запах. Позже я говорила себе, что это лишь плод моей фантазии и врожденного страха. В ожидании Дона я не испытывала его, но в тот самый момент, когда он заговорил, начала дрожать. Мать была вынуждена вновь вмешаться и закричала:
— Если ты сейчас же не уйдешь, то схлопочешь вот чем, — и с этими словами она круто повернулась, схватила кочергу и с угрожающим видом приблизилась к Дону. Один взмах его громадной руки — и мать лежала бы на спине на полу кухни. Но Дон не поднял руки — он лишь еще на миг задержал на мне взгляд, а потом скрипуче рассмеялся:
— Через неделю-две в городе будет полно солдат. Я скажу им, куда надо идти, чтобы удовлетворить свои нужды.
— Ты!.. Ты! Убирайся! — мать и вправду опустила на него кочергу, но он уклонился от удара и легко, словно ребенка, оттолкнул мать в сторону. Потом, повернувшись на каблуках, вышел из кухни.
Мать медленно подошла к плите, положила кочергу на прежнее место. Я села за стол и подперла рукой подбородок. Мать встала рядом и дрожащим голосом стала успокаивать меня:
— Не трясись, дочка. Теперь-то он ничего тебе не сделает. Это уже не в его власти, и я могу сказать «слава Богу». Я готова стерпеть даже такое, только бы не видеть тебя за ним замужем.
Соседи по-разному восприняли случившееся. В течение нескольких следующих недель в нашем доме под тем или иным предлогом побывало больше гостей, чем за несколько лет. Но реакция тети Филлис поразила меня больше все го. Она была со мной вежлива, даже добра, и я решила — это потому, что она смогла избавиться от своей ревности Теперь Дон не мог принять меня — опасность, что я уведу от тети Филлис ее сына, миновала. Но, я думаю, позднее она жалела о том, что Дон не смог жениться на мне: репутация, которой он стал со временем пользоваться у женской половины Богз-Энд, была похуже, чем у солдат. Мы не виделись по нескольку недель, так что я не знала, стал бы он теперь говорить со мной, пусть даже бранными словами. Вот с Ронни мы встречались каждый день — не столкнуться с братом было невозможно. Однако он ни разу не заговорил со мной. Мама же была доброй и понимающей, дни проходили за днями, и я даже благодарила судьбу, что идет война, потому что люди были больше заняты ежедневными сводками, чем тем позором, который я навлекла на мать. Только отец не изменился. Нет, пожалуй, он стал еще больше любить меня, относиться ко мне еще внимательнее, чем прежде. Что касается Сэма, он повсюду ходил за мной, говорил мало, но всегда был рядом, и его добрый взгляд свидетельствовал, что для него я по-прежнему осталась Кристиной — прежней Кристиной.
Ну, а я сама? Я больше не смеялась, была не в состоянии даже улыбаться. По вечерам, глядя в свете свечи на свои раздувающийся живот, я даже была не в силах его ненавидеть. Быстрее чем упала в реку, я окунулась в жизнь — и была ошеломлена этим. У меня не хватало духу осудить «преступника», хотя я понимала, что Мартин не только убежал от священника, но и скрылся из дома на холме — несомненно, с помощью полковника. Несмотря на все эти обстоятельства, я страстно желала видеть его, и это желание достигало наивысшей точки по ночам. Лежа в кровати, я часами смотрела в окно на темное небо, и мое сердце разговаривало с Мартином, умоляло его вернуться. Желания физической близости с ним уже не было — его поглотило существо, что поселилось внутри меня. Я думала о нем не как о ребенке, а как о тяжком грехе, который мне суждено носить всю оставшуюся жизнь. Чтобы осознать это, мне не надо было даже смотреть в глаза отца Эллиса во время его редких визитов к нам. Самым ужасным было то, что я с абсолютной уверенностью знала: если Мартин вернется и снова представится возможность «согрешить» — я буду совершенно бессильна оказать какое-то сопротивление. И эта уверенность открыла мне, как ничто другое, что любовь обессилила меня. Я и ненавидеть-то по-настоящему не могла ни Мартина, ни Ронни, ни кого-то другого — по крайней мере пока.