Ночь была бессонной; утром я слышала, как Констанция встала и ушла на раннюю службу. Когда она вернулась, я уже, как обычно приготовила завтрак и молча поставила перед ней тарелку с яичницей и беконом. Отвернувшись к плите, я услышала ее шепот:
— Прости меня.
Не ответив, я взяла чайник и вернулась к столу. Дочь стояла передо мной, опустив голову.
— О, мамочка, прости меня, — поддавшись порыву, она обняла меня, и я крепко прижала ее к себе.
— Ничего, ничего, все в порядке.
— О, прости меня.
— Не за что тебе просить прощения.
— Какая я все-таки скотина… и мне все равно, что говорят о тебе люди.
Я погладила дочь по волосам, взглянула поверх ее головы в окно, широкое, бескрайнее небо висело над холмами. «И мне тоже», — подумала я. Но я знала, что это не так. Потом, повинуясь внезапному импульсу, я решила рассказать ей все. Усадив Констанцию на стул, я села напротив.
— Ты уже достаточно взрослая, чтобы услышать то, что я скажу тебе сейчас. У меня был еще один ребенок, это правда. Его отец… он и был твоим отцом.
Ее мокрые ресницы вздрогнули, широко раскрыв глаза она уставилась на меня.
— Да, это случилось через несколько лет после твоего рождения. Но он не знал, что ты родилась, он вернулся и… и… — и вот она, величайшая ложь, — мы должны были пожениться. Понимаешь, шла война, было так трудно — и то, и другое, и третье. Как-то вечером мы договорились встретиться, но он не пришел — его убили в тот день.
— Кто-то говорил, что он из Брамптон-Хилла.
— Он не из Брамптон-Хилла, он был из Франции.
Констанция снова моргнула и не без удовольствия произнесла:
— Значит, я наполовину француженка?
— Нет, только на какую-то частичку, потому что он и сам был наполовину французом.
Я смотрела на подрагивающие ресницы Констанции. Она размышляла над тем, что только что узнала от меня. Ей был приятен тот факт, что в ее жилах течет какая-то частичка французской крови. Как ни странно, я не находила в ее характере ни одной своей черты. Она была доброй, как мой отец, с пронзительной ясностью напоминала мне Ронни — так же постоянно читала и писала. Письменные упражнения приняли форму стихов, потом песен. Именно это привело к тому, что Дон купил ей пианино.
Начиная с того воскресенья мы с Констанцией стали на какое-то время ближе, и я сделала над собой немалое усилие, чтобы пореже предаваться своей страсти в «Короне». Если бы меня оставили после этого в покое, может быть, я начала бы поправляться, но Сэм и Констанция стали проявлять такую повышенную заботу, что не оставляли меня одну и на пять минут. Они были такими добрыми и внимательными, что мне хотелось выть волком и царапаться, хотелось, раскинув руки, бежать из этого нового треугольника, в который я попала. Иногда мне хотелось уехать куда-нибудь, бросить всех, но дальше желаний дело не шло — каждый из них по-своему удерживал меня. Я была слабохарактерной, и по-прежнему находилась во власти чувств; даже моя ненависть к Дону Даулингу не могла нарушить монотонности текущих дней.
Это однообразие, я думаю, объяснялось тем, что я была лишена права любить — любить физически, а вовсе не тем, что во мне пропал интерес к жизни: события развивались стремительно. Во-первых, Сэм бросил работу в шахте и купил небольшое поместье, располагавшееся на противоположном берегу реки. Прежде он время от времени помогал мистеру Пибусу, владельцу этого хозяйства, в саду. У старика было четыре акра земли, две теплицы и домик на четыре комнаты. Он жил один, и когда Пибус собрался продавать свои владения и спросил, интересует ли это Сэма, тот отреагировал так, словно ему предложили золотоносную шахту. К тому времени Сэм отработал в шахте уже десять лет, а последние три года часто оставался сверхурочно и скопил немало денег. Как-то он пришел ко мне чрезвычайно взволнованный — таким я его прежде не видела.
— Кристина, я буду покупать хозяйство мистера Пибуса.
— Правда, Сэм? — удивилась я.
— Да, да. Правда. Попытаюсь привести его в порядок. Этого я ждал много лет, молился об этом. О, Кристина, — он схватил меня за руку. — Подумай только — целый день на открытом воздухе.
— Но не отказываешься ли ты от приличного заработка, Сэм?
— Уж лучше я буду довольствоваться коркой хлеба, глотком свежего воздуха да небом вместо крыши, чем снопа полезу в шахту, пусть даже за целое состояние, — он повернулся и, посмотрев в окно на небо, мягко произнес — И больше не будет темноты.
Сэм отнесся к своему новому положению с большой серьезностью. Он взял закладную на дом и принялся обставлять его, настояв на том, чтобы в покупке мебели ему помогала я. Большую часть ее он приобрел в комиссионных магазинах, и хотя время от времени говорил что-нибудь вроде: «Ну что ж, мне нужны несколько стульев для кухни, пара удобных кресел, стол и диван», поручив все мне. Должна признаться, мне нравилось обставлять его дом. Но даже до того как Сэм переехал, я почувствовала, что мне будет не хватать его. Помню, я с горечью подумала, что ему, вероятно, надоела роль опекуна — терпению даже таких людей приходит конец. Наконец треугольник был разорван, но мне это было не по душе.