На следующий день управление четко разделилось на две части: счастливые рыла тех, кто получал жалование и унылые хари тех, кого генерал счел недостойным. Мои подчиненные получили свои денежки и были счастливы безмерно. Когда же мы вернулись в свою комнатушку, они удостоверились, что посетителей и визитеров нет, и вручили мне еще двадцать пять рублей.
-- Вы уж извините, Антон Петрович!
Вот ведь как: достаточно было начальству показать, что оно со мной считается, и я уже <<вичем>> стал!
-- Мы тут, дабы прожить, брали с немцев, да и с русских тоже. Ведь вы можете любой протокол слегка повернуть так, что он станет в нужную сторону. Вот мы такое и объяснили, и объяснили также, что вы сами не берете и лишь разгневаетесь на нос, а мы замолвим перед вами словечко.
-- Крысы канцелярские! Ярыги! Дьячки приказные!
-- Ну, такие мы и есть, — расхохотались чиновники.
Я подумал. Не брать и брать одинаково позорно. Выдавать своих вообще не годится, тем более когда им жалование то ли заплатят, то ли нет. Но взять чуть-чуть лучше, по крайней мере врагов под боком не будет. Да и платье надо новое справить, уже совсем поизносился. Мне вспомнилось разъяснение Елисавет Петровны на запрос, как же жить чиновникам, коли жалованья не платят: <<Берите, но по чину и справедливости.>>
-- Ну смотрите, чтобы все по справедливости и по чину было! И чтобы бедных и сирот не обижать! Не хочу за вас в адской смоле гореть.
-- Ну исповедуетесь, и Бог простит! А мы стараемся уж по честности, поелику возможно. Начальник у нас справедливый, и мы должны быть такими же.
-- Нахалы вы, а не справедливые! Смотрите уж у меня!
Чиновники скромно потупили глаза, а вошедший визитер из местного гарнизона застал самую обычную сценку: начальник распекает своих подчиненных. Пожалуй, все остались довольны, кроме меня самого.
* * *
Генерал был скуп, но не жаден, и думал прежде всего о деле. Видно было, что на следующий день он посмотрел на меня без злобы, а после закрытия присутствия велел задержаться и позвал к себе в кабинет вместе с Егором Ивашниковым. Там уже ждали три рюмки доброй водки. Генерал сел, а мы выпили стоя.
-- Егорка, шельма такая, молодец, здорово придумал, себя первого без жалованья оставить! Все сразу притихли. А ты, Антон, коего черта, м. дило, в офицеры не пошел? Тебе бы с твоим характером не в ярыжках отсиживаться.
-- Пошел я в семинарию, тянуло меня узнать бездну премудрости. Вот и попал в чиновники. А в попы совсем не хотелось.
-- Ну и узнал свою бездну?
-- Да нет. Мудрствования много, а премудрости мало где найдешь. Зазубрили много, а понимают мало.
-- Правильно говоришь. Генерал немного помолчал и сказал:
-- Хочу я вам кое-что сказать. Но сначала выпьем еще по одной.
Он позвонил и велел налить еще по рюмке.
-- Теперь у меня две руки. Егорка шельма, пройдоха, мздоимец первостатейный, а ты, Антон, готов в драном камзоле ходить, голодать, лишь бы носов не брать. Но есть у вас общее. Оба вы за дело и за Россию болеете, оба вы себе на уме и люди верные. Так что теперь у меня две руки: правая и левая, чистая и грязная. Ежели нужно мне, чтобы дело было обязательно сделано, пошлю Егорку. Я знаю, он и схитрит, и украдет, что можно, но дело сделает. Если нужно мне, чтобы все было чисто и честно, пошлю тебя, Антон. Вижу, что на самом деле не рохля ты и не такой уж бессребренник и святоша, но ежели выбирать, чтобы дело сорвалось или словчить, выберешь первое.
Генерал допил свою рюмку. Мы сделали то же.
-- Канцлер и матушка-государыня велят мне, дабы приохотить как можно сильнее здешних людишек и знать к России. Немцы и мастера, и чиновники отличные, и вояки первоклассные, и к порядку приучены. Поблажек им больших давать нельзя, но и обдирать зря тоже не стоит.
Генерал с иронией глянул на Егора.
-- Ты, шельма, глаза цыганские, берешь ведь со всех, говоря, что за них передо мною словечко замолвишь. А говорил ли ты хоть раз за кого-то словечко?
Егор покачал головой:
-- Василий Иванович, я ведь знаю, что вы меня не послушаете, а наоборот, ежели я уж за кого-то заступаюсь, значит, дело нечисто.
--Верно думаешь, шельма! А отдавал ли ты хоть раз кому-то денежки, если их дельце не выгорало?
-- Да как-то так все время получалось, что они сами виноваты оказывались.
Я вспомнил вчерашнюю ситуацию с чиновничками, и сказал:
-- Ваше высокопревосходительство, а ведь вчера Вы мудро рассудили, кому платить, а кому нет. А я влез.
Суворов расхохотался.
-- А ты, скромник, приоденься получше. Тут замучили меня местные юнкера да ратманы со своими тяжбами. Буду посылать тебя распутывать эти дела и говорить мне, на чьей стороне справедливость. Я знаю, что ты криво не скажешь.
А насчет справедливости, теперь будешь мне помогать ее устанавливать. Думаешь, я сам все узнаю? А знать уж приходится много, даже такого, чего бы и не нужно знать, — и генерал тяжело вздохнул.
Я собрался с духом.
-- Ваше высокопревосходительство, а можно мне порою в университет здешний на лекции ходить?
-- Опять премудрости жаждешь! Ну поищи ее здесь, раз в Киеве не нашел. Да, заодно, когда мы наедине, можешь называть меня по имени-отчеству, как Егорка.
А Егор ухмыльнулся:
-- Думаешь, здесь чего-то найдешь? Местные профессора спесивые, сволочи, да, по-моему, почти все туповатые зубрилы. А ежели и есть здесь кто на самом деле умный, то он очень сильно себе на уме.
Генерал еще чуть-чуть посидел, и сказал нам:
-- Тебя, Егорка, я к награде и к повышению в чине представлю. А тебя, Антон, ни за что! Таких пройдох, как Егорка, немало, и его не уволокут, да и справиться с таким цыганищем мало кто может: другого он тысячу раз объегорит и подкузьмит. А ты, Антон, — редкий фрукт. Ежели тебя распознают, живо в столицу заберут. Ну а там чуть побудешь в фаворе, да потом скоро тебе за твои речи язык урежут и в Сибирь закатают.
Генерал поднялся, и мы распрощались и вышли. У меня неожиданно появилось чувство, что первый шаг сделан. Но вот куда? И что именно в разговоре наводило на этот шаг? Уж не Егорка ли здесь корень проблемы? Не обхитрил бы он всех и не подкузьмил бы он целую Россию, а то и целый мир! Но, с другой стороны, прав генерал, таких жуликов всегда было много… А вот если такой жулик оказывается в решающем месте и в решающее время… Не сможет ли он повернуть историю, как это сделал Талейран? Ну что же, первая гипотеза есть, пригляжу за Егоркой.
Но как обидно: Яковлев-то свою проблему чуть не в один день решил, а я за пять месяцев только один первый шажок сделал! Что же это за бяка, которая здесь имеется? Судя по темпам, это не срочное спасение чего-то или кого-то, а скорее неспешное распутывание какого-то безнадежно сплетшегося гордиева узла.
Я вышел из канцелярии. Домой идти сразу не хотелось. Пошел куда глаза глядят и куда ноги несут. Из-за угла вылезли три подозрительных пьяных типа. Инстинкт сработал: я вжался в стенку в дверном проеме, чтобы пропустить их и не ввязаться ни во что. Но они направились ко мне, и один из них, дыша перегаром и ухмыляясь, потребовал по-немецки: <<Кошелек или жизнь!>>
Видимо, бурсацкая выучка сработала: я не представлял, что могу быть столь хладнокровно жесток. Пальцами я ткнул в глаза переднему. Он схватился за глаза и завыл. Второй вынул кинжал, но передний, корчась, ему мешал, и я успел изо всей силы дать головорезу ногой в пах. Он тоже скорчился, правда, по-другому, а я выхватил свою тупую шпагу и заорал: <<Караул!>>
В те времена этот крик имел прямое значение и был порою действенен. Увидев, что случилось с его подельниками, да еще шпагу в моей руке, третий предпочел смыться как можно быстрее, пока не появился караул.
Ноги у меня подгибались и я весь трясся. Болели разбитые рука и нога. К счастью, на повторный крик подбежал патруль солдат, а за ним потянулись подвыпившие рожи моих коллег. Я оказался поблизости от кабачка, где они отмечали получку. Двух незадачливых типов забрали, и я уныло подумал, что завтра опять в застенок, где из них будут вытягивать имя третьего. А не идти теперь с коллегами в кабак было просто неприлично.