В этом пункте «чувствительной восприимчивости» Критическая Теория никогда не находила понимания у своих противников, прежде всего у логиков. Наверняка найдутся мыслители, умы которых стали столь энергичны, а нервные структуры столь нечувствительны, что весь подход Критической Теории покажется им плаксивым. «Чувствительная» теория вызывает подозрение. Фактически ее основатели, в первую очередь Адорно, имели чересчур суженное понятие о чувствительном, исходя из предварительно сделанного допущения о возможности наивысшей восприимчивости души и эстетического воспитания — из допущения, которое никогда не удастся обосновать рационально; их эстетика доходит чуть ли не до порога отвращения ко всем и к каждому. Едва ли есть что-то из происходящего в «практическом» мире, что не вызывает у нее страдания и оказывается избавленным от подозрения в жестокости. Для нее все связано тем или иным образом преступными узами соучастия с «ложной жизнью», в которой «нет ничего правильного». В первую очередь ей подозрительно все то, что выглядит как наслаждение, удовольствие и согласие,— она усматривает в этом мошенничество, деградацию и «ложное» расслабление. Она, особенно в лице Адорно, не могла не почувствовать резонанса, вызванного своими преувеличениями. Представление о воплощении разума в теле, которое она выдвинула, заведя речь о наивысшей восприимчивости и чувствительности, не могло удержаться в тех границах, которые были очерчены первоначально. Происходящее сегодня демонстрирует нам, сколь много обличий может принимать критика, исходящая из живой телесности.
Адорно принадлежал к числу пионеров обновленной критики познания, принимающей в расчет эмоциональное априори. В его теории сильны мотивы неявно-буддистского толка. Тот, кто страдает, не черствея, достигнет понимания; тому, кто может слышать музыку, в светлые мгновения открывается иная сторона мира. Непоколебимая уверенность в том, что действительное начертано рукою страдания, холодности и жесткости, определяет подход этой философии к миру. Правда, она едва ли верила в изменения к лучшему, но и не поддавалась искушению отупеть и привыкнуть к данному. Оставаться чувствительным и восприимчивым было как бы утопической позицией: держать обостренные чувства наготове для восприятия счастья, которое не придет, однако готовность к нему убережет нас от наихудшего огрубения.
В политическом и в нервном отношении эстетическая, «чувствительная» теория основана на построенной из смеси страдания, презрения и злости обвинительной позиции по отношению ко всему, что имеет власть. Она стилизует себя под зеркало мирового зла, буржуазной холодности, жажды господства, грязных делишек и порождающего их стремления к прибыли. Мир мужского — вот то, что она категорически не приемлет. Она черпает свое вдохновение из архаического «нет» в адрес мира отцов, законодателей и дельцов. Ее предрассудок состоит в том, что из этого мира может прийти только злая власть, направленная против мира живого. В этом причина застоя Критической теории. Наступательный потенциал самоотречения уже давно исчерпан. Мазохистский элемент превзошел творческий. Импульс Критической Теории достиг такого развития, что оказался способным взорвать рамки негативизма. В свое время она находила приверженцев среди тех, кто мог инстинктивно разделить с ней ее страдание-априори. Во всяком случае, среди поколения, которое начало открывать для себя, что сотворили или одобрили старшие, таковых было много. Поскольку же их было много, в Германии с середины шестидесятых годов вновь появилась тоненькая нить политической культуры — публичный спор о настоящей и правильной жизни.
Возрождение великого импульса зависит от самоосмысления некогда вдохновлявшегося им интеллекта. В чувствительной критике следует выявить мучительную неприязнь. Отказ питается первобытной злобой по отношению к «мужественности», к тому циническому пониманию фактов, которое продемонстрировали позитивисты, как политические, так и научные. Теория Адорно бунтовала против наклонности к соучастию, которая неотделима от «практичного образа мысли». Прибегнув к искусству жонглирования понятиями, она попыталась сконструировать знание, которое не было бы силой и властью. Она стала искать прибежище в царстве матери, среди искусств и желаний, о которых не принято говорить прямо и откровенно. «Не сотвори себе образа», будь утонченнее. Оборонительное мышление характеризуется своим стилем — попыткой защищать резервацию, где воспоминания о счастье связаны исключительно с утопией Женственного. В одной из ранних работ Адорно однажды почти открытым текстом выдал свою эмоционально-гносеологическую тайну. В нескольких разрывающих сердце строках он поведал о слезах, которые вызывает музыка Шуберта, поведал о том, как связаны слезы и познание. Мы плачем, слушая эту музыку, потому что мы не таковы, как она — нечто совершенное, обращенное к утраченной сладости жизни как к чему-то очень далекому и мимолетному.
Счастье всегда следует мыслить только как нечто утраченное, только как прекрасное Чужое. Оно не может быть более чем предчувствием, более чем отдаленным представлением — тем, к чему мы устремляемся со слезами на глазах, не становясь к нему ближе. Все остальное так или иначе принадлежит «ложной жизни». Доминирует мир отцов, который постоянно устрашающим образом согласуется с отлившимся в систему гранитом абстракций. У Адорно неприятие мужского зашло столь далеко, что он оставил от имени отца только одну букву — W. Но ведь путь к лугу и не должен быть путем в лесную чащу.
После того как студенческое движение сошло на нет, мы переживаем упадок в области теории. Правда, учености и «уровня» стало больше, чем когда-либо, однако порывы вдохновения не приносят плодов. Оптимизм «тех еще времен», вера, что жизненные интересы могут совпасть с устремлениями теории общества, в значительной степени угасли. В их отсутствие вдруг обнаружилось, насколько скучна может быть социология. После краха «левого» акционизма, террора, вызвавшего в ответ во много раз более сильный антитеррор, просветительский лагерь счел, что мир движется по кругу. Начали с того, что хотели сделать всех могильщиками немецкой истории и плакальщиками по ней, а закончили тем, что впали в меланхолию сами. Критика, кажется, стала еще более невозможной, чем полагал Беньямин. Критическое «настроение» обратилось внутрь, приняв вид увлечения филологическими садиками, в которых выращиваются ирисы (Schwertlilien) Беньямина, цветы зла Пазолини и белладонна Фрейда.
Критика — в любом смысле этого слова — переживает печальные дни. Вновь наступило время маскарадной критики, когда критические позиции подчинены профессиональным ролям. Критицизм с ограниченной ответственностью, бизнес на Просвещении как путь к успеху — вот позиция на границе между новыми видами конформизма и старыми амбициями. Уже у Тухольского, «в те еще времена», можно было ощутить пустоту критики, которая стремится подчеркнуть, что она не питает никаких иллюзий. Она знает, что успех — это еще далеко не влияние. Она отличается блестящим слогом, но ничему не может помочь, и это становится заметно. Этот почти повсеместно обретаемый опыт питает скрытые разновидности цинизма современных просветителей.
Немного перца в вялую маскарадную критику добавил Пазолини, который, по крайней мере, придумал ясный и понятный костюм — костюм корсара. Интеллектуал в роли разбойника — не такая плохая мечта. Едва ли мы раньше видели себя такими. Гомосексуалист подал сигнал к началу борьбы против феминизации критики. Как Дуглас Фэрбенкс, прыгая по такелажу культуры с саблей наголо, то побеждая, то терпя поражения, скитаясь по океанам социального отчуждения. Удары так и сыплются во все стороны. Поскольку костюм аморален, с точки зрения морали он сидит как влитой. Корсар не может занять солидную, стабильную позицию, так как он все время пребывает в движении, сражаясь то с одними, то с другими врагами, маневрируя между боевыми порядками, которые то и дело меняются. Возможно, образ корсарствующего интеллекта у Пазолини отсылает нас в прошлое, к Брехту — я имею в виду молодого, злого Брехта, а не того, который полагал, что его долг — давать уроки на коммунистической галере.