Тринадцать секунд проходят, но ты все пьешь. Пьешь около двадцати пяти - за это время мимо проходит официант в золотой ливрее, пронося на руке красиво сервированное блюдо. За эти секунды толстый доедает и пытается встать из-за стола; денег с него не берут - это владелец этого ресторана. За эти секунды ты выпиваешь бокал до дна. Он не обычный - из него обычно пьют бароло и барбареско. Но тебе все равно. Выпиваешь, не зная, из чего - а она за это время смахивает две слезинки, росой повисших на ее длинных и черных ресницах. Машинально кивает и ты киваешь в ответ.
-Я совсем не знаю, что мне делать дальше. Я ненавижу тебя, но я вынужден просить твоего совета касательно...касательно. Я не знаю, в чем моя проблема. У меня либо одна большая, либо вовсе их нет, дело в тебе, в критике, в Ане, в белом и красном, - кстати, вино тоже бывает либо белое либо красное, - не будет денег, побаливает рука, конфликт, контраст, - я взбираюсь по дороге, но понимаю - это путь...
Те, кто еще продолжали разговаривать и наслаждаться обыденностью, банальностью и пошлостью в тот дождливый ноябрьский полдень, замолчали, стоило только этим словам слететь с его губ.
-Это путь по дороге в никуда. Правда, Рит. Все эти пути, светофоры и кабаньи туши, метафорически вырастающие у меня на пути...Все это, знаешь, ужасно глупо. Безвкусно, как эта дешевая красота, созданная официантами или поварами в позолоченных или же золотых ливреях, красота, которая вынуждена окончится во рту вон того...а, он уже ушел. И черт с ним. Пью вино и встречаюсь с ненавистными вроде тебя на пути в эту слепую пустоту. Смотрю на белые стены и просыпаюсь с другими, ненавидя целый мир и одновременно им восхищаясь; вечно раскаявшийся, я бреду по пустым дорогам навстречу пустым и заполненным похотью людям, отвергая эти наклонности в себе самом. Я читаю и не вижу правды. Пишу и не вижу в своих словах правды. Да. Может, поэтому и перестал писать, чтобы стать критиком, но не наемным, а настоящим? Хочется верить, что я покинул геликооновцев сам, а не силами твоего краснощекого отца. Это...это успокаивает. Хочется верить, что иногда ты сам себя переигрываешь, не отдавая отчет в своих действиях. Говоришь, Рит, сам себе, что так и было задумано и ты давно этого хотел; и вот, наконец...Но к черту ложь. Или же плохо звучащую правду. Все это...а, да и правда. Чего это я. Это все чертово красное вино, что лучше женщин. Киваешь. Киваешь, сука, так и не поняв, что за это я ненавижу тебя больше всего и за это я тебя благодарю; прощаю тебя раз от раза, мысленно выстраивая стену и барьеры, чтобы защититься еще миллион или даже пару миллионов раз. Твои ужасные и безвкусные кивки, которые манили меня тогда и до сих пор манят, отторгая; и только лишь с тобой одной я такой, какой есть на самом деле. Ты кивала, когда я был сверху и когда ты тогда плакала сильнее прочего, когда принимала решение. Еще ты воспитала меня, а теперь воротишь нос от моего ужасного воспитания, Рита. И я у ног твоих, припав, прошу совета...Да. Мне плохо, и я запутался. Я не знаю, кто я и что я. Уже сколько, двенадцать? Да, двенадцать лет не знаю, кто я, никогда не знал. Кто я...Человек, скотина, критик или неудавшийся писатель, воспитанный и возмужавший в тридцати квадратных метрах, феникс, сгоревший и воскресший под Минском, или же в твоем придуманном Лиссабоне? В нем возмужали мы, в том подъезде, куря и дрожа от холода. Ты тогда кивнула, говоря мне как бы: «все нормально», - а я и не спрашивал твоего мнения, и кивка твоего не ждал и не хотел. Тогда я другим был, Рита, помнишь? А сейчас у меня нет ничего, только дорога в никуда, белые стены и сорок четыре тысячи рублей, на которые даже мне с моими пристрастиями не прожить. Чертова социальщина. Разновидность литературщины, придуманная смесью жалких реалистов, пишущих в стол, и великих краснокровых и краснолицых критиков, которых суки вроде тебя называют отцами. Деньги...да не в них дело. Просто ввернул. Я же люблю вино и водку, сигареты и когда-то - книги. Когда еще был человеком, когда ты кивнула мне напоследок, умываясь слезами, а я плакал, подбирая их за тобой, и...
Ты внезапно замолкаешь и хватаешь бутылку. Жадно глотаешь прямо из нее, не удосужившись оказать чести специальному бокалу.
-Я запутался, и у меня нет ничего, кроме белых стен, тебя и боли в правой руке и ногах. У меня даже ее нет, Ани, хотя она и приходит постоянно, раздевается и подолгу смотрит и подолгу курит; лишь тяжкое бремя на плечах моих и садизм, который я отчего-то называю жизнью. У меня нет по твоей вине религии, тяги к мотовству и рисованию - талантами теперь я вновь обделен, как и когда-то стал обделен твоими кивками. Плачешь? Плачь. Я...я. Черт, я пойду и повешусь, если хочешь или же если сам захочу; а если и нет, то повешусь ради себя, потому что уже ненавижу эти стены и эти комнаты и это одинокое критическое пьянство, не зная, чем и как занять...молчи. Молчи, Рита! Потому что я так сказал или потому что я попросту этого не вынесу. Потому что ты сейчас кивнешь - и все разрушишь к черту, или же не кивнешь - и совсем мне ничем не поможешь. Потому что, потому что...я допью вино? Не отвечай, допью.