Три глотка; уходят последние посетители этого расшитого золотом ресторана и лишь официанты, вполне могущие быть и поварами в расшитых золотом ливреях, смотрят на вас с неподдельным интересом.
-я, я...к черту меня. Рита. Рит. Заказываю: кивай! И еще, еще...как я пьян, но не думаю что от вина. Беседа пьянит гораздо сильнее, чем вино, кальвадос или даже такая баба, что яблоней взошла из семени краснотелых...да. Я не знаю, как мне идти дальше, по этому пути, как мне выстоять или же покрасивее сдаться...
-Миш.
Ее голос сражает наповал. Она кивает, смотря на тебя красными от слез и воспоминаний глазами. Ты не говорил так, по-особому, уже очень давно. Она очень давно видела тебя таким, какой ты был сейчас перед ней.
-Наверное, тебе нужно обратно. Я с папой поговорю, вернет.
И, посмотрев на нее, прямо в ее чертовы глаза, киваешь сам, пьяно улыбнувшись. Ведьма всегда глядит в самую суть, вычленяя из твоего слога то, что по-настоящему важно. Ведьма прокляла, низринула в бездну и достает оттуда своими кивками. Хорошо. По-настоящему хорошо смотреть на нее, ненавидеть и сгорать от любви, которую когда-то зарекался похоронить.
-Не вернет. Но спасибо тебе. Спасибо. Спасибо...
Официанты устали считать, сколько раз произносишь это слово, адресованное красивой женщине за столиком у окна, выходящего на проспект. Молодые в расшитых золотом ливреях смотрели на ворс ковра и свои идеально черные брюки, расправленные по стрелкам. Забавно, но самый смелый на те стрелки не смотрел. Смотрел на странную пару, вслушивался в каждое их слово, особенно четко вслушивался во фразу, заклинанием звучащей среди золота на черных мальчиках и остатков красоты, которую съел его чуткий и немного толстоватый начальник: «спасибоспасибоспасибо».
Тот, что посмелее, насчитал произношение заклинание аж целых четырнадцать раз.
8
Дурак, Миша. Едешь в такси, горько смотря в окно и пытаешься своими мыслями пересилить добродушный треп водителя - думая о ней, о себе и о мелочах, которые на поверку являются совсем не мелочами.
Посмотри в окно. Да, вглядись в серую дымку, затянувшую город, который никогда ты не считал своим. Он живет, наряжаясь в новую одежду, каждый новый день проживает, чтобы в ночь умереть, а после - обязательно возродиться; колонны и серые стены, заметаемые первым снегом, колонны и стены, оттаивающие и вновь замирающие, почувствовав приближение зимы. Они реальнее, чем все, во что ты веришь - давай, выпрыгни на ходу, и подойди к ним, прояви силу духа и открой в себе зарытое на глубине сокровище, что люди постарше называют мужеством. Давай, Миша. Стены и колонны ждут тебя - ждут прикосновения твоей горячей руки и того, как ты облокотишься на них, жадно вдыхая ноябрьский воздух. Давай. Дотронься на них или же урони окровавленную от удара о холодный асфальт голову - они не будут против, они этого ждут. Они же настоящие, в отличии от тебя. Они стоят уже с тысячу лет, а может и с две: они видели и знают больше, чем когда-либо положено будет тебе. Они ждут, пока ты дотронешься и решишься испытать наслаждение от собственной ненужности и недолговечности. Колонны и стены, да окровавленный от удара об асфальт человек возле них. Попроси водителя нарисовать это или же, на худой конец, сфотографировать; придумайте название вместе, что-то вроде: «Крушение надежд и возрождение былого качества». Да, так и никак иначе - все остальное попросту не подойдет к описанию этой баталии, или идиллии, или кубического искусства, которое как нельзя лучше опишет этой картиной тебя.
Ты дурак, Миша. Полный дурак. Ты едешь в такси не один - Рита, Рита, совсем не пьяная и не уставшая Рита уронила голову на твои колени и дышит еле-еле, ничего совсем не говоря. Она лежит, безмолвная, ожидая твоей руки на своем плече или же на своей талии. А ты - всего лишь жалкий дурак, не способный дать даже такой ничтожности, как эта. Ты ненавидишь ее и ее кивки, и продолжаешь невпопад отвечать на треп водителя такси. Твое левое колено промокло от слез, но ты не спрашиваешь, отчего она плачет. И он не спрашивает; Рита не говорит ничего, она замерла в неудобной позе, она стареет и ты чувствуешь, нет, слышишь, как в ней умирают клетки и просыпается сентиментальность; заклинание: «не грусти, старуха, все было, все исчезло», - что теперь плакать, что теперь горевать, когда Лиссабон заколочен досками, а ужасные один или три раза несомненно произошли. Ты мог бы избежать этого. Мог бы прыгнуть с моста, наглотаться таблеток, перерезать веревки, проходящие под твоей кожей, броситься под машину, хамить в неблагоприятных районах, оскорбить не того человека, заняться парашютным спортом, удавиться, с размаха удариться об острый угол, начать писать стихи - и умереть от стыда, повеситься, утопиться, сломать себе шею или же наесться битого стекла, но нет. Ты едешь дальше, не получив ничего от этого утра и от этого своего монолога, продолжая отравлять то, что люди, которым ты нужен, считают жизнью. Ты продолжаешь почему-то. У тебя ужасно болит рука - и это лишь отговорка, чтобы не положить ее Рите на плечо. У тебя шумит в голове, а вечером, ты знаешь, другая будет сидеть на твоей холодной кровати и раздеваться, надеясь на твою решительность, которой как всегда не будет. Ты дурак, Миша. И, что самое страшное, ты оставишь все как есть. Мы все это знаем задолго до того, как ты только об этом подумаешь - нечестно было бы взять, да и утаить это.