Ты не знаешь, что Аня, нет, сейчас она Анечка, стоит на коленях и плачет, не решаясь дотронуться до твоего лица. Она смешная и глупая - она на коленях и почти раздета, так и не доведенная тобой до того состояния податливости, которого она так от тебя ждет или же от кого-то другого ждет; ее слезы падают на твое лицо и скапливаются в ложбинках твоих неровностей; две или три попадают в твой раскрытый рот - ты мог бы захлебнуться, верно, ты мог бы захлебнуться и сделать счастливыми десятка два людей, если бы только это потребовалось.
-Проснись, встань, - она бессвязно лепечет, трогая твое лицо и поспешно отдергивая от него руки. - пожалуйста, пожалуйста, встаньвстаньвстань, если слышишь, Миша, встань...
Это продолжается минуту, целую вечность. Открывая глаза, ты видишь перед собой ее заплаканное лицо, красивое и чужое; ты не хочешь видеть ее лица и в то же время не хочешь видеть иного лица; жаль, что ее лицо, встревоженное и красивое - это все, что у тебя есть в тот странный вечер. Ты открываешь, разлепляешь, рассекаешь тьму и порок движением глаз, движением век, чтобы в итоге увидеть нечто более темное и порочное; сэ ля ви, Громов, но разве ты ожидал чего-то другого? Нет, ты втайне на это надеялся.
Она обнимает тебя и целует твое лицо, приговаривая:
-...я так боялась, боялась, за тебя, дурак, боялась...
А ты все смотришь в темноту, не понимая, что только что произошло с тобой и какое значение это придало тому, что теперь зовется вами. Так проходит этот вечер - и так понемногу проходит твоя жизнь; темнота и почти обнаженная девушка становятся твоими ментальными любовницами, ты собираешь свой собственный миниатюрный гарем, отдаваясь им без остатка. Миша, ты лежишь, а твою шею обвивают руки одной, в то время как другая обвивает вас обоих.
Вы кружитесь в этом странном танго втроем, но молча. Сидите после и лежите, молча куря, делая вид, что ничего совсем и не было. Аня шепчет:
-Я так боялась за тебя, мне было страшно.
А ты, напрягшись, выдаешь набор плохо звучащих слов:
-Ну что же, бывает.
***
Две недели, целых две недели плюс два дня ты живешь, не зная забот и печали. Твои руки снова сильны как прежде, твои глаза остры, как никогда; она изредка приходит, пока ты забываешь остальных, даже треклятый и начисто выдуманный Минск. С тобой многое происходит и в то же время не происходит совсем ничего - лишь впечатления, не стоившие и медного гроша, и наслаждения, бесценные и мимолетные окружают тебя, Миша; она спрашивает тебя строго, через каждые три дня:
-Как ты сегодня себя чувствуешь?
Ты отвечаешь просто:
-Удивительнее прежнего.
И после она неизменно улыбается тебе, а ты, сам себе удивляясь, выдавливаешь что-то похожее на улыбку в ответ. Две недели плюс два дня; много ли это или мало? Смотря для чего, разумеется. Она - твоя ночная сиделка, вместо аспирина держащая под рукой объятья и поцелуи твоих небритых щек; она - спасительница, потому как с ней ты не думаешь о Рите, Велине и остальных. За две недели плюс два дня всего два вопроса остаются неизменными - как ты себя чувствуешь и тот, другой, важный. Она спрашивает после пяти минут пребывания на твоей кровати:
-Чем ты сегодня занимался, расскажешь?
-Чернотой, которую я возвожу в квадратную степень. - хочется отвечать тебе один день из трех на протяжении двух недель плюс два дня; однако молчишь, вновь выдавливая из себя что-то противоестественное.
Шестнадцать дней - за это время можно попробовать написать коротенькую повесть, построить бизнес-империю, разориться и вновь вернуться к своей повести; можно нарастить сантиметр или два своего левого бицепса, потолстеть или жить это время на одной лишь воде, можно уйти в запой или же благополучно из него выйти, объявив амнистию страданиям своей печени. За шестнадцать дней можно было бы побегать по врачам и узнать, что с тобой происходит. Можно было бы помириться с Велиным и раз восемь или семь удовлетворить его дочь, отплатив за слезы на твоих коленях; можно было бы прочитать три книги, или перечитать одну, но хорошую; можно было бы завести читательский билет и просрочить его, а можно было бы найти новую работу; обратно к стройке, строить, не быть критиком - первобытное заклинание, синайская заповедь, одиннадцатая: «Не критикуй ближнего своего. Нет, не критикуй вообще». Знаешь, Миш, можно было бы не тратить остатки твоих денег, а попытаться найти другую работу. Ты бы мог устроится курьером, продавцом, альфонсом или бы искусствоведом, если бы только захотел. Мог бы на остатки денег купить себе что-либо с выходом в интернет и устроится независимым критиком в одно из этих новомодных изданий, не боящихся ничего - они не делают, как ты тогда со своей последней статьей: они пишут гордо, развалившись в кресле, в халате или же совсем без него; они пишут, прикрываясь именем своих начальников и слепленных наскоро логотипов их фирм; они - дилетанты, но оплачиваемые, и ты, Мишенька, тоже мог бы таким стать. Да. За шестнадцать дней ты мог бы заниматься хоть чем-то, что запомнишь. Ты помнишь, что происходило с тобой? Нет, верно?