-...не отключайся, смотри на меня и слушай мой голос, слышишь? Миш, посмотри на меня. Черт, улыбаешься чему-то. - Смеется. - Дурачок. Что с тобой, что с тобой? Мы уже едем к доктору, да, мы едем...
Странно, что дорога так приятна и так легка. В кабине пахнет чем-то металлическим, а согнутые в коленях ноги упираются в детское кресло. Ногам холодно; ты что, не надевал носки? Разум шепчет тебе, что носки уже давно тебе не принадлежат - когда-то другая подарила тебе свои, голубые, взамен тех, которые ты порвал, бегая за ней по полю. Теперь она не хочет с тобой знаться; стой, а она ли или же ты? Да неважно все это. Значение в сексе, в одном лишь сексе, который всему виной; только он один и имеет значение, кто бы рядом с тобой не лежал. Помнишь, Миша, как когда-то мы вместе пришли к пониманию твоей проблемы? Ох, ты был молод и был наивен - совсем тогда не брился, совсем тогда не был меланхоличным и почти не пил; теперь же ты изредка пытаешься вернуть себе юность, соскребая рябь с лица - но мы-то знаем, что душу так не отскоблишь. Все дело в сексе, а точнее - в полном его отсутствии с ДРУГИМИ, что и имеет единственно важное значение. Имело тогда, когда ты порвал свои носки в поле и в то время, когда ты лежал, обездвиженный на полу больше часа, когда ноги твои отказали и ты думал, что умрешь прямо там; сколько дней назад это было - четыре или пять? Неважно.
Мало что вообще имеет значения - даже пропахшая металлом кабина и рука, пропахшая сокращением женского имени; литература и секс, критика и секс, секс, секс, лите...а, к черту. Звезды зажигаются, а она все ждет признания, благодарности, или же одержимости; давай, Громов, схвати ее чуть повыше колена и сожми, как ты умеешь, отблагодари, будто бы она - та самая, кто одолжил тебе сначала свои носки, а потом и свое тело на том сером поле. Представь, будто бы она, а не другая, отозвалась на Офелию или же гражданку Офелию, представь, будто бы та, кто держит тебя за руку среди этих вот беснующихся звезд, давным-давно открывала бутылку портвейна ржавым куском арматуры, прекрасно осознавая, что это не вино и даже не бутылка с винным напитком; дотронься до колена и она прошепчет: «о, Лиссабон, мой милый Лиссабон»; закрой глаза, открой - моргай и представляй, будто бы это она, а не кто-то еще; спроси у пока еще Ани про Минск, украденную водку и бессонные ночи, проведенные где попало; поцелуй ее так, как ту, другую, а не корчась от равнодушных мук. Сделай ей приятное, Громов, - будь мужчиной, а не литературным критиком; в этом, кажется, и заключается вся трагедия твоей бренной жизни - ты никогда не относился так же, как к разного рода строчкам, сам к себе.
-...потерпи, Миш, почти уже, почти! Я знаю, ты слушаешь, ты просто обязан слушать...
Она гладит твои волосы, словно бы оправдываясь за твое нынешнее состояние. Интересно, кого она представляет на твоем месте, и вообще, представляет ли? Ты не думаешь о ней - тебе слишком для этого хорошо и недостаточно для этого плохо; ты думаешь о ней как о вещи, но как о самой ценной на свете. Нет, она не живая - скульптура из холодной кожи и черного белья, замершая на белоснежности кровати; тайный артефакт из древних легенд и сказаний, магическим образом дарующий тебе бессюжетность и отсутствие даже намека на какой бы то ни было порок.
Человека за рулем не видно, но он косится на странную пару позади себя. Человека зовут обычно Володей, а по пятницам - грязным животным; он еще относительно молод, и находит привлекательной девушкой, придерживающей голову бедолаги. Он думал, что они родственники, пока через какое-то время после начала этого странного пути она не начала гладить его волосы. Он же, глупо улыбаясь потолку и стеклам, развалившись на его сиденьях и ее коленях, целовал ее руку, громко причмокивая и водил одной из рук где-то по ее ноге. Она плакала. Мысленно Володя (просто сегодня был вторник) хотел выкинуть их из своей машины, этих двух наркоманов, которые слезно умоляли отвезти их к доктору. Но он не стал. Слезы были настоящими - Володя вздыхал и видел, как ей больно. Он несколько раз пытался завести разговор, но осекался, потому что она поджимала губы и отрывисто качала головой. На протяжении двадцати трех минут поездки она покачала головой раза четыре, не меньше.
Миша стонет - так в его жизни снова появляется белоснежность, но уже - палаты. Что это? Больница, кажется. Но так быстро, без справок, формуляров, описи имущества, очередей на перевязку, запаха формальдегида или чего-то в этом роде, без шума радио, фона криков и матерящихся санитаров, звуков приближающейся или отступающей смерти, вони, уток, каш на громыхающих тележках, дедов-киборгов с трубками вместо живота, истеричных бабок и не менее истеричных детей, без отблесков капельниц, врачей и медсестер, вновь врачей, врачей...Что это за больница такая? Но он не думает. Ему что-то вкололи без его на то согласия и куда-то катят; кое-как он разлепляет глаза и видит, как прямой женский силуэт хочет попасть прямо к нему в палату; теряя сознание, он слышит обрывки фраз: