-Подожди. Рита еще здесь?
Меняется в лице. Да, меняется - а ты чего ожидал? На нем проступает боль, жесткость и ненависть. У нее поджимаются губы, а на лбу выступают две небольшие капли пота. Она хочет что-то сказать, потом передумывает - это видно по ряби, молнией через нее прошедшей.
-А, Рита. Твоя жена. - Видно, как тяжело даются ей последние слова; она хотела сказать бы «сука», или же «твоя сука», но почему-то говорит именно так, как говорит. - Позвать ее? Я уйду, если хочешь. Да, конечно уйду! Почему бы мне не уйти, ведь ты, оказывается, женат, ты, оказывается, водишь меня за нос и не спрашиваешь, как я, что я и о чем я, да...
Она дрожащим голосом говорит все и сразу, а ты продолжаешь улыбаться, Громов. Часы внутри тебя замирают и снова тикают; ты подсознательно понимаешь, что часам этим нужен хороший часовщик. Так приходит зрелость - улыбаешься глупой ревности, видя настоящую трагедию и не пытаясь ее разрешить. Кое-как ты успокаиваешь ее, говоришь, нет, врешь, что спросил о ней только лишь потому, чтобы удостовериться, что здоров и что у тебя совсем нет галлюцинаций. Она не верит, но лишь вначале - слишком добро ты улыбаешься, а потом пресекаешь ее слезы одним лишь словом:
-Прекрати.
И она прекращает. Взбирается на твою белую простынь, накинутую поверх твоего тела и плачет, сминая ее нестиранной одеждой. На ее плечах твои слюни и слезы, которые ты пускал в той машине, на ее руках - следы твоего сизого дыма, а на ее пальцах - измазанные кончики, испачканные об твою, как бы отвратительно и пафосно это бы ни звучало, жизнь. Она елозит по твоей простыне и вы еле-еле умещаетесь на тесной кровати; задней частью рассудка ты понимаешь, что больницы - это далеко не отели и нечего рассчитывать здесь на такой же комфортный прием; спрашиваешь ее, а она отвечает. Плачет и отвечает, все, что только знает, повергая тебя в пучину страха, неопределенности и точного расчета касательно одного лишь дела, которое просто необходимо, сложно необходимо, невыносимо, но необходимо претворить в жизнь.
Она шепчет, уронив голову на твою некогда сильную грудь:
-...совсем ничего, понимаешь? Говорили все ей. Я плакала и я лгала, что я твоя дочь, но они просили документов. Сказала, что приемная, и они опять попросили документа, но другого; что мы в духовном родстве, они тоже не поверили. Слышишь?
-Да.
-Они говорили все ей, а я, я...никак не могла подойти и спросить ее, понимаешь? Она так на меня смотрела, будто бы хотела убить. Она говорила со мной так высокомерно, всего две фразы бросила, но я поняла, что она знала, что я тебя привезла, да, черт, я вовсе не помню, что именно она мне сказала, когда я не делала ничего, только плакала и плакала, да...
Рита. Не Риточка, нет - Рита. Она никогда не была для тебя Риточкой, нет, Риточки не существовало в том темном подъезде и Риточка не пила тот ужасный портвейн, пока твои нескладные руки гладили ее щеки и волосы; Риточки не существовало никогда. Она всегда была Ритой - тысячи и тысячи лет, в которых никогда не существовало Ани. Рита всегда была умной, слишком умной - она не плакала, когда ей было грустно или же когда ей было очень счастливо; в один из тех жестоких моментов она тоже не плакала - и ты это, как ни прискорбно это говорить, знаешь. Когда ей было грустно, она попросту не улыбалась, когда ей было весело - улыбка не сходила с ее лица. Как так получается, что ты никогда не видел ее слез? Это странно, да. Она плакала с тобой в кафе, плакала в Минске, плакала, плакала, плакала! Подожди и остановись - ты с кем-то путаешь ее; но с кем? Ведь она другая, твоя или же совсем чужая Рита, она никогда не стыдилась своих эмоций, громко смеялась и была в нечастых твоих компаниях главным украшения вечера, разве нет? Странно. Ты точно можешь сказать, какого цвета, какой формы и какого вкуса ее слезы, ты точно можешь узнать ее запах даже там, где его почти что уже нет: это Рита, твоя Рита, ненавистная, которая плакала много, но в один или же три ужасных раза плакала сильнее всего; и ты слышал это, находясь даже в другой стороне города; эмпатийная связь, вывод: Минск город слез, город эмпатии; критик. Мотив слезы как очищающего средства душевных...
-...сказала. А я и не запомнила. Надо было, наверное, но...ах, я возненавидела ее с первого взгляда! Она такая, Миш, такая...грязная. Она смотрела на меня и, казалось, видела, что у меня под плащом, до костей и мяса своим взглядом дотронулась, а потом и до души...
-Что у тебя под плащом? - просто спрашиваешь. - Как всегда?
-Да, черное, - отмахнулась она и продолжила, дотронувшись испорченным пальцем до твоей щеки. - они не сказали мне, но я поняла, что дело плохо. Они брали анализы и качали головами, смотрели какие-то снимки и хмурились, Миш, о чем-то тихо говорили и совсем ничего не давали мне, даже права...