Ты улыбаешься про себя, Миша, улыбаешься как всегда улыбался до этого; стоит твоей улыбке выползти наружу, как все сломается, разрушится, как все пойдет прахом из-за странного движения двух линий, которые обычно зовутся ртом; Аня задрожит своими веками, своими линиями и той шершавой бумагой, которая теперь так громко называется кожей. Ты хочешь перебить ее, пресечь - жест вивисекции и топор палача, перерезающий тонкую нить; в прежние времена бы ты сделал это, не задумываясь - но теперь все отчего-то иначе. Она снова в черном. Ах, как банально, глупо, пошло и прекрасно; сим-во-лизм. Ты думаешь - то ли самое это черное или другое? Навряд ли то же самое: наверняка ее постельный гардероб состоит из сотни разных комплектов для сотни разных Миш; почему все-таки черное? Надо спросить, так ты думаешь. К черту, спросишь после; вначале было не слово, как уверяет любая религия - в начале была лишь Рита; никогда не существовало до нее ничего и не будет существовать после - всего лишь и нужно, что спросить о ней что-нибудь, боже, хоть что-нибудь...так, чтобы не обидеть и не умертвить ту, кто гладит твои плечи, целует губы и принимает на веру все то, что ты говоришь.
Алгоритм претворяется в жизнь - улыбаешься, перебиваешь, спрашиваешь, не замечая обиды. Да, все в точности. Конечно, она говорит:
-Да плевать мне на нее!
А тебе остается кивнуть и продолжать засыпать ее вопросами. Как она, с кем она; на чем она приехала и как давно; как она узнала и от кого. Конечно, Аня не знает - не доросла еще до всезнающей Анечки, которой так хочет стать, но по ней видно, как старается она абстрагироваться и выдать ответ, что тебя удовлетворит. Почему ты спрашиваешь? Ты ненавидишь ее за последние двенадцать лет, нет, двенадцать - это Геликоон, и эти годы ты ненавидишь именно его, а не ее. Сколько тебе сейчас? Под сорок; глупо и банально, что ты этого совсем не помнишь. В голове туман, а Аня смотрит на тебя, словно бы спрашивая: почему тебя интересует она, когда я в твоей больничной койке, почему ты спрашиваешь о ней, эгоист херов, когда я, а не она, руки твои гладит и плечи и целует тебя и отвозит тебя, полумертвого, почему, почему, почему? Что ты чувствуешь, удовлетворение, жалость, гнев или наконец-то похоть? Так спрашивает она одними лишь глазами; свои ты отводишь, загибая за ее спиной пальцы, чтобы Аня никак их не увидела. Сколько лет тебе и твоей ненависти к ней? Двенадцать или больше? Ненавидел ли ты ее, когда называл ее Офелией или же гражданкой Офелией, когда рвал на части свой паспорт однажды, а потом поджигал, когда в стране все пошло не совсем так; помнишь, что еще сжег ты однажды, разуверившись; ненавидел ли ты ее тогда, в поле под Минском, или когда она, пьяная, наотмашь ударила тебя перочинным ножом? Ненавидел ли ты ее двенадцать лет, меньше, больше, любил ли, ненавидел ли, скажи, нет, считай-считай-считай...! Почему это так важно тебе и почему совсем не важно Ане? Пойми, девочка, что это - испытание, меч, подвешенный на тоненьком волоске и камень, который ты катишь; это лабиринт из всех атрибутов его и его таинственной бывшей, это страх, боль, слезы, которые ты пролила и еще прольешь; это, блядь, жизнь, Аня - ты же хочешь стать его Анечкой или же нет?
-...не хочу, не хочу, не хочу про нее, пожалуйста, перестань спрашивать...это спрашивать! Я...хочу рассказать другое, то что важно, по-настоящему, слышишь, насчет тебя...ты не слушаешь меня совсем. Я подслушала разговор двух медсестер, а может и врачих, они о чем-то спорили и говорили, они так...
Закурить бы. Потому что сейчас ты наконец решаешься задать вопрос, который вертится у тебя на уме все то время, что ты в сознании. Ты прокашливаешься и перебиваешь ее, сжимая руку на ее шее.
-Осталось не так много?
-Года два при нужном лечении. В противном случае...
-А-а. А что со мной?
-Склероз, Миш, они говорили про склероз, но я наверное ошиблась, ведь это же с памятью что-то, от этого же нельзя, да, нель...
-Рассеянный, наверное. Я читал о нем, это немного то.
Как же хочется курить. Хотя бы один разочек вдохнуть чего-то сизого, прежде чем она начнет снова плакать, а ты подхватишь, да? Конечно, теперь все иначе. Моментом, быстротечностью, почти даже абстракцией, как и когда-то. Вздыхаешь:
-Это похуже. Ох, Аня. - в последний момент чуть не назвав ее «Анечкой».
Вздыхаешь, отчаянно надеясь, что она не только в черном, но и с целой пачкой красно-крепких специально для тебя - медленно умирающего человека, который больше всего почему-то хочет покурить, а не зачем-то жить.
13
Почему такое большое значение уделяют именно последней сигарете? Вдумайтесь - горечь от осознания конечности данной пачки не так страшна, не так ужасна и не так противоестественна, как горечь осознания пути к этой конечности; выкуривать предпоследнюю гораздо, гораздо хуже. Ведь что говорит нам последняя сигарета? Ох, немного: только то, что курить тебе больше нечего. Все трудности, связанные с этим, заканчиваются поиском новой да и только; совсем же другое дело сигарета предпоследняя. Ты должен, нет, обязан, выкурив ее, задуматься о последней. Будешь ли ты искать случая особого для последней сигареты, или же просто выкинешь ее, отдашь бездомному, намочишь или сломаешь? Последняя - всегда тяжело; но гораздо тяжелее отказаться от последней или же наоборот, отсрочить неизбежный конец. Да, это ужасно и глупо, но предпоследняя сигарета выкуривается с большим удовольствием; последняя же обычно быстро тлеет в слабеющей руке.