-Я приду в том самом, в котором была у тебя в первый раз.
Символизм - это почти что целая религия для литературного критика.
14
-Рита мне все рассказала и мне, как бы это...ну, я сожалею. - неловко протягивает краснолицый, стоя на пороге твоей квартиры.
-Заходи, Валентиныч. Никогда бы не подумал.
Ты не добавил всего несколько слов: «никогда бы не подумал, что обрадуюсь тебе». Да. Он снимает шапку и шумно стряхивает ее прямо на твой белоснежный половик, обстукивает ботинки, двигает красными под одеждой плечами. Снег, лежащий на его плечах, падает и перемешивается в темное месиво; под чистотой и белоснежностью выступает грязь - так тает снег и так тают твои иллюзии; интересно, под белыми стенами твоей квартиры тоже есть что-то подобное? Надо бы проверить - ведь сегодня уже шестнадцатое, Аня придет через два дня чтобы стать наконец твоей Анечкой; так много и так ничтожно мало нужно сделать, да, нужно выцарапать себе глаза и подготовиться к некоему обряду, который ты никогда прежде обещал не выполнять, нужно побриться, закрасить черной гуашью седые волосы и надеть свою самую красивую из трех белых рубашек; нужно не пить целый день и проверить, проверить, что же именно скрывается под белыми стенами - авось и увидишь там нечто; авось и увидишь там грязь.
-Я тебе тут это...выпить принес. - как бы оправдывается Велин, протягивая звенящий пакет. - Если ты не против, мы бы могли даже...ну, понимаешь? - он подмигивает и качает головой; ты не знаешь жеста пошлее, понятнее и прекраснее вечером шестнадцатого декабря энного года. - Куда?
Он тут впервые. Как это непривычно - видеть его красную тень на разлитых белилах твоих квадратных метров, видеть его лицо и его отвратительные щеки, видеть его, вспоминая, как когда-то ты убегал, заслышав его шаги в прихожей. Помнишь, Миш, как ты прятался однажды под кроватью, пока он своим жутким голосом не переставал мучить Риту на предмет ее странного состояния и выхода в неглиже в половину седьмого утра; это было так давно, так давно...Ты бегал от него, а он грозился когда-то убить тебя, проклиная тебя по телефону - лет эдак двадцать или же двадцать два; тогда вы были в полях под Минском и целовали губы друг друга, а после ты гладил ее плечи и приговаривал ей, а она верила, верила, верила... Велин, Велин; красногубый гигант в белоснежном обществе карликов - человек, воспитавший Риту на дешевых российских романах и прививший ей апатию, мелочность и тягу к прекрасному; в твоей семье отродясь не было пробок, лишь тяга к красной критике и к тому, чтобы возлюбить подъезды; странно, как все это уживалось в ней - странно, потому как и в нем это уживалось не хуже; грозный редактор Геликоона был велик, по-настоящему, стоя рядом с медленно умирающим - и ты знаешь, Громов, знаешь, тебе даже не кажется, а ты точно уверен: когда ты упадешь, он останется стоять на месте. Велин. Такие даже умирают стоя, как бы глупо это не звучало.
-Кухня там. А что ты принес, Валенти...
-Миша, тебе сколько лет. Гриша. Да, Гриша. - Он хмурится, и заключает. - уже можно.
«Знал бы ты, Гриша, как близки мы были на самом деле; или Рита все тебе рассказывает?» - с ноткой веселья тебе подумалось, но ты промолчал. Молчишь и когда и ведешь Велина по квартире. Молчишь, доставая чайный стакан и стопку.
-Почему одна?
-Я из чайного стакана. - Поймав на себе взгляд, ты улыбаешься. - Нету больше стопок.
Велин долго на тебя смотрит, но ничего не говорит. Понимает, наверное, что незавидно положение человека, у которого и стопки-то второй нет; понимает, что живешь ты, пожалуй, не лучшей жизнью. Интересно, хоть раз за двенадцать лет он думал, каково это - быть Мишей Громовым? Вряд ли; быть Велиным гораздо проще. Ты знаешь, что он давненько тебя простил и давненько уже позабыл, каково было тогда, раньше, во времена портвейна и подъездов, во времена, когда ты бегал от него, а он метафорически догонял. Рита наверняка сказала - обязана была, по крайней мере; разумеется ты не веришь, что человек, называющей себя сейчас Гришей, не подозревает, что в прошлой жизни подлецом, похитившим его дочь был именно ты. Он знает, конечно, знает, но не все; или все же нет? Странно он на тебя смотрит, разочарованно - почему так? Зачем он пришел, когда был так отчаянно нужен, ты знаешь? Ставлю сотню, две или даже три, что нет.
-Валенти...Гриш, что в пакете? - пытаясь улыбнуться, спрашиваешь.
-Что-что, напитки. - тихо говорит он и говорит. - Присядь-ка.
Без лишних слов двое людей достают красивые бутылки из некрасивых пакетов; обложка, скрывающая содержимое, черная обложка, неказистая, когда внутри спрятано что-то иностранное и элитное, то, на что у Велина деньги есть. Хороший алкоголь в дрянных черных пакетах - ах, как это по-велински! Ты чувствуешь, как в тебе вновь просыпается критик: хочется рассуждать о превосходстве содержания над формой, о мотивах и образах, о величии слога и никчемности отдельных слов; критик, правда, постепенно умирает в человеке, а человек постепенно умирает в белоснежной квартире - слушая самый приятный звук на свете: звук льющегося напитка и стук маленьких капель по столу и стук этих же капель об пол; наливает Велин неаккуратно, потому что старость - это штука странная и страшная; радуйся, Миша, что до нее ты никак не доживешь. Увы, но не выйдет, - так сказал однажды врач, подтвердив твои самые сокровенные фантазии.