-Я пока не буду. Покурю лучше, если это не проблема.
-Мишка, - воет Велин, качая головой. - вот смотрю я на тебя и думаю, что ты мне совсем как сын, такой же...
Пьяный бред, почему-то ценящийся в обществе неэстестов. Ты отчаянно вспоминаешь, как называется тот дивный напиток, который так жадно поглощает твой бывший начальник и до сих пор отец твоей минувшей Риты, и никак не можешь вспомнить. Ну да ладно; Валентиныч тем временем лепечет что-то о том, какой ты замечательный - вот всегда так бывает. Он все-таки жалеет тебя - а значит, она никогда не признавалась ему, что тем таинственным похитителем был ты; наверное, она причислила тебя к тем ухажерам, которые были у нее после Минска и перед мужем; ах, как это глупо! Почему бы не раскрыть ему прямо сейчас все карты, особенно когда он пьян? Сейчас бы опять поставить ставку - но ставить уже тебе: сотню, две или даже три, на то, что он ничего наутро не вспомнит; ты умираешь и ты мог бы позволить себе это, если бы не маленькая слюна стекающая на его красную шею. Тебя мутит от вида, но ты серьезен как никогда - ждешь, что еще он тебе скажет.
Он краснеет еще пуще; интересно, что за день или же за два (за окном уже наступила ночь) к тебе пришел Велин, нет, ее отец. Отец Риты, которой когда-то ты давал клятву в моногамности, теперь сидит на твоей кухне и чуть не плачет, извиняясь за то, что...непонятно, за что. Ты обещал ей когда-то ночевать только с ней и только ее волосы гладить; как глупо, как глупо, как глупо, что произошел один ужасный раз или же целых три раза, и все с того момента пошло наперекосяк. Ты обещал ей быть всегда сильным и всегда веселым, обещал читать стихи ей и никогда не заниматься литературой всерьез; ты обещал, что вас никогда не поймают и вы никогда не вернетесь ко всем велиным и их знати, которая поглощает красоту на завтрак и выплевывают ее остатки; ты помнишь, как ты обещал, нет, даже клялся? Увы, ты критик; этого у тебя не отнять. Его красное дыхание смердит купленными рецензиями и постсоветским пространством, новодеревенской прозой и остросюжетной кинематографичностью, тогда как твое пахнет одной лишь бессюжетностью; ты обжигаешься осознанием своей сверхзадачи, а твоя сквозная идея идет вразрез со всеми его убеждениями; один ужасный раз или даже целых три, которые и поставили точку вместо многоточий. Рита, ах, твоя бывшая любимая Рита: почему бы тебе не родиться в чьей-нибудь еще семье, почему бы тебе не делать того, что ты так удивительно легко сделала?
-Все так навалилось да Ритка еще присела на уши, зачем, мол, Мишу турнул, папа, он же хороший, нет, лучший? А я краснею даже, Миш, представляешь и понимаю, что ведь верно...
Разговор ни о чем. Это будет продолжаться еще двадцать или тридцать минут - выгонишь его взашей, откланявшись на определенную тему. Придумаешь что-то, как обычно; будешь ссылаться на головную боль и на плохое самочувствие, но решительно остановишь его руку, которая потянется за черным пакетом, внутри которого таится нечто интересное; да, все так и будет. Пока он что-то говорит, ты думаешь обо всем на свете и тут же все забываешь - об этом предупреждал тот милый врач, имени которого уже и не вспомнить; почему-то ты помнишь лишь тот один или три ужасных раза и черную душу Ани, стремящуюся стать твоей Анечкой, душу, что находит выражение лишь в шелковом, а не атласном белье. Ты думаешь о Велине и о подобных ему, о мире, справедливости, гордости и, конечно, литературе; критик внутри тебя бунтует, потому что ты мечешься перед самим понятием критика и человека; впервые ты думаешь о себе как о чем-то давно уже совершенном и о чем-то уже неисправимом - и тебе это совсем не нравится.